Отрочество - Сусанна Георгиевская

В эти часы Александр Львович входит в класс без журнала. Он садится на стул вот этак, наискосок, и начинает как будто бы совершенно частную беседу.

Но попробуй бросить на соседнюю парту записку, или поиграть ручкой, или в рассеянности почесать переносицу… Он станет с таким любопытством и так внимательно тебя рассматривать, как будто увидел первый раз в жизни. Александр Львович замолчит, и за это на тебя обрушится страстный гнев всего класса, потому что каждому хочется, чтобы он продолжал рассказывать.

Но вот, разглядев тебя как следует (под дружное шиканье товарищей), Александр Львович смилостивится и снова начнет говорить. Наученный горьким опытом, ты стараешься сидеть тихо-тихо, не шевелясь, почти не дыша. И старания твои не остаются без награды. Тебе почему-то начинает казаться, что хоть Александр Львович и обращается ко всем ребятам, но все же чаще всего к тебе — именно к тебе, — глаза его то и дело встречаются с твоими, на твой смех он отвечает улыбкой.

Это очень приятно, это трогает тебя, льстит твоему самолюбию, ты становишься особенно внимательным и ловишь на лету каждое его слово.

Самое же удивительное, что это кажется всем в классе, и, может быть, именно поэтому Александра Львовича так здорово слушают.

Но как бы там ни было, как бы интересно ни рассказывал Александр Львович, к концу последнего учебного часа, пусть даже и «воспитательского», ноги твои сами собой начинают беспокойно двигаться под партой.

Ты уже еле сидишь на своем месте. Тебе хочется, на лету вдевая руки в рукава пальто, одним махом соскочить с крыльца, окликнуть на весь двор бегущего впереди товарища, нагнать его там, за углом, и со всей силы хлопнуть по плечу.

Не то чтобы тебе так уж нужно было окликнуть его и догнать, а просто хочется бегать, кричать, размахивать руками… Оказывается, пока ты тихо сидел на уроках, в тебе скопилось столько веселой, подвижной силы, что если не дать ей воли, она сама, чего доброго, вырвется и понесет тебя неизвестно куда, как разыгравшаяся молодая лошадка…

Нет, что и говорить, субботний вечер — это славно. Впереди — воскресенье, большой свободный день. Хорошо не загружать его заранее планами, чтоб он был еще длиннее и просторнее.

И жаль, ах, как жаль, что, поскольку тебе уже тринадцать лет, как-то неловко кататься с горки во дворе! Не гора хороша — при чем тут гора! — хороши эти долгие вечерние часы и бьющий в лицо острый ветер, который так и орет тебе в уши о том, как чудесно жить на свете.

Но что поделаешь, с горки кататься неловко…

Зато можно пойти вечером в кино и объяснить билетерше, что тебе уже полных шестнадцать лет и что ты просто этакий уродился, небольшого росточку.

Кино — это хорошо. Это даже очень хорошо, особенно в начале сеанса, когда ты понимаешь, вернее сказать — чувствуешь, что все еще впереди. Ты не слышишь дыхания зала, приглушенного смеха, говора — ты весь там, в суматохе и мельтешении чужой жизни, и лишь к середине картины начинаешь понимать, что воскресный вечер приходит к концу, а ты еще не повторил и не выучил половины того, что решил повторить и выучить в воскресенье. И сердце твое прищемит неумолимая совесть, ты тряхнешь головой, чтоб не думать о том, о чем думается, и забыться еще хоть ненадолго в жужжащем звуке и мелькании экрана.

Печально твое возвращение домой. Оно печально, — не говори, что нет. Печально и утро понедельника. Особенно серой кажется утренняя улица, особенно недовольны этим утром прохожие и особенно скучны привычные стены домов.

И вот опять начинается трудовая неделя. Медленным шагом движется в гору до половины пути — от понедельника до четверга — и стремительно катится вниз от четверга до субботы.

А потом опять воскресенье, и опять понедельник…

Но сегодня не то. Сегодня — последний день перед каникулами, сегодня вы стоите на пороге какого-то огромного воскресного дня, емкого, разнообразного, в котором умещается все: и коньки, и книга, и кино, и вечерний спектакль в ТЮЗе, и утренник в цирке, и экскурсия в Русский музей. Сегодня последний день перед каникулами, которых ты так давно ждал, почти не смея надеяться, что этот день наконец придет.

И вот он пришел, а ты вырос на целый год со времени прежних зимних каникул, и еще больше стало у тебя всяких желаний, и они обступают тебя, вытесняя друг друга, а ты не знаешь, в какую сторону кинуться, с чего начать, чего хотеть больше…

Да здравствуют каникулы! Новогодние каникулы!..

Дверь раскрылась. При полном молчании класса, как генерал, прибывший в полк для раздачи наград, вошел в шестой «Б» директор школы Иван Иванович с табелями отличников в руках. Солдаты вытянулись в струнку и замерли, глядя на генерала. Лицо у генерала было торжественное и значительное.

Сбоку, у входа, стоял командир полка, то-есть классный руководитель шестого «Б» Александр Львович. Одно колено его было слегка согнуто, плечо чуть-чуть опущено. Он улыбался. Нет, что ни говори, а военной выправки не было у этого офицера запаса.

Взгляд директора скользнул вдоль рядов.

И смешался алфавит. И первой стала буква «К», потому что с нее начиналась фамилия отличника Кардашева.

Солдат на букву «К» пошел вперед и взял из рук генерала свои боевые награды, то-бишь свой табель, цветущий пятерками.

Он уносил этот табель, прижав его к себе и не глядя по сторонам. Шагал торопливо по узкому проходу, будто сгибаясь под тяжестью наград, которых не в силах была вынести его скромность.

Второй шла буква «П» — Петровский.

Глаза Петровского Александра, принимавшие в минуты растроганности или задумчивости детское выражение, встретились с глазами Ивана Ивановича. И серые глаза Ивана Ивановича заискрились теплом и задержались на секунду дольше, чем было надобно, на приподнявшемся к нему лице.

«Табели без блеска» выдавал Александр Львович.

Когда директор закрыл за собой дверь, гул нетерпения покрыл голос классного руководителя.

— Подождем, — спокойно сказал Александр Львович и внимательно оглядел класс.

Класс утих, и пошел плясать алфавит. Впереди оказывались то последние, то средние, то начальные буквы, независимо от того, в каком месте журнала они находились. Право на первые места давали этим буквам пятерки и четверки, стоявшие в журнале рядом с фамилиями. Любители золотой середины — троечники — заняли место не посередине, а в самом хвосте, потому что двоечников в классе у Александра Львовича не водилось.

В свой черед подошел к учителю и Яковлев. На этот раз ему порядком пришлось подождать, пока Александр Львович назвал наконец его фамилию. С тех пор как Даня поступил в школу, в четверти у него, кажется, ни разу еще не было столько троек. Опустив голову, тяжело и неловко ступая, подошел он к учителю, внимательно рассматривая паркет, чтобы как-нибудь ненароком не встретиться с Александром Львовичем глазами, принял у него из рук свой табель и вернулся на место.

Все так же не поднимая глаз, он сел возле Саши и принялся рисовать что-то пальцем на блестящей глади парты.

Но вот наконец, укоризненно покачав головой, Александр Львович вручил последний табель. И тут как раз прозвенел звонок.

Классы разом опустели, а коридоры и лестницы наполнились до потолков веселым предпраздничным гулом.

Всех почему-то тянуло во второй этаж, поближе к актовому залу. Впрочем, для этого были кое-какие причины: в актовом зале стояла елка.

К дверной щели, словно притянутые магнитом, жались малыши; шестиклассники, семиклассники и восьмиклассники, проходя мимо, щелкали их по макушкам, но сами нет-нет, да и заглядывали в приоткрытую мелюзгой дверь.

И в самом деле, до чего же славно становится на душе, когда увидишь неожиданно посреди зала высокое дерево, удивленно стоящее в четырех стенах! Зеленые руки елки опущены, она еще не опомнилась, еще не поняла, что уже больше не в лесу, что ее похитили, унесли из ее огромного дома без крыши, из лесного, тенистого и молчаливого приюта. Ее колючие ветки чуть вздрагивают, и, задыхаясь в непривычном тепле, елка дышит изо всех сил, и весь зал полон запахом хвои — острым и нежным запахом ветров, земли, снега, всего, что принесла она с собой из лесу в каждой чешуйке своей коры, в каждой иголке своих ветвей…

А время идет. Еще два часа, еще час до конца занятий — и наступит праздник.

Засунув поглубже в портфель табель со всеми тройками, Даня оперся о подоконник и уставился в окно, стараясь не видеть, что делается у него за спиной в классе. А там шла веселая предпраздничная суета.

— Ребята, кто хочет в Театр имени Кирова? Кто Русский музей? Говорите, ребята! — спрашивал Петровский, обходя всех с записной книжкой в руках.

Ребята толпятся около него, толкают в спину, галдят.

— Меня запиши, Сашка! Меня смотри не забудь, Сашка!

«Можете не беспокоиться, не забудет! — с горечью думал Даня. — Запишет аккуратнейшим образом в аккуратненькую записную книжечку — и дело в шляпе, получайте билетик!»