Инкубатор, или Необыкновенные приключения Юрки Гагарина - Александр Никишин

— Это кто дурак? Я-а дурак? Не посмотрю, дядя, на твой возраст!

— Руки коротки!

Ну и сцепились по-настоящему. Юрка их разнимал, Седой, Барон, Лёшка и Елдос, — все кинулись на подмогу. Единственный, кто и бровью не повёл, был Управдом. Я, говорит, знаю, в чём причина озлобления людей. Нет нормального, сильного руководства. Демократия до добра не доведёт, кто во что горазд!

Юрка только собрался крикнуть:

— Отставить! Брэк!

Но тут со всех сторон началась пальба, и инопланетяне полезли на крышу. А Чирик под шумок исчез, сбежал этот гад с деталью от корабля инопланетян.

Глава 28

Троянский конь

1.

Лифт не работал, пришлось тащиться наверх по пожарной лестнице. Дверь на лестницу была изуродована до неузнаваемости, посредине было пробито отверстие, края которого оплавились и клочья выгнутого, обгорелого, с острыми краями железа опасно торчали в разные стороны. Он вшагнул в темноту, оступился, чуть не упал и ругнулся. Стал медленно подниматься наверх, жалея, что не взял фонарик. В проёме за спиной мелькнули тени. Видимо, разведчики Зэппа. Было решено, что Бугровского подстрахуют парни из элитного отряда быстрого развёртывания, человек в пятнадцать. Они будут незаметно следовать за ним и в случае необходимости окажут ему силовую поддержку.

Бугровский постоял, восстанавливая дыхание, и неожиданно осенил себя крестным знамением, чего никогда не делал в жизни. То ли из-за переживаний, то ли из-за крысы размером с кота, которая шмыгнула мимо, напугав. Ещё была мысль, что возьмут и пристрелят, не спрашивая, кто и что. Поэтому этажа так с 12-го стал подвывать жалобно, как это делают нищие в переходе у гостиницы «Ритц» в центре Москвы:

— Товарищи, родненькие, я свой! Бугровский я, с 22-го! Господа, я свой!

На 20-м этаже Бугровский наткнулся на протянутую веревку, на ней весело зазвенели пустые бутылки, привязанные за горлышки. И тут же был остановлен злым окриком:

— Стоять, руки вверх! Ещё шаг, стреляю на поражение!

Разведчики Зэппа, которые крались сзади, вмиг слились со стеной и исчезли с глаз.

— Сюда смотреть, эй, ты! Оглох?

Он глянул вверх и сразу ослеп от яркого огня сразу трёх фонариков, направленных прямо на него.

— Товарищи, родненькие, — завыл он снова, — это я, Бугровский, с 22-го этажа. Вырвался из застенков палачей! Спасите меня!

— Хорош рыдать, хряк! Стой, где стоишь и не шевелись! Твою мать, как ты ещё цел, там же везде растяжки! Счас за тобой спущусь, не двигайся, не дыши и не трясись, понял? Иначе, ноги тут, руки — на улице, а башка на чердаке.

Голос был незнакомый, да и человека с автоматом наизготовку, спустившегося сверху, худого, длинноволосого, перепачканного штукатуркой, машинным маслом, в обгорелой местами шляпе, чадящего самокрутку, он тоже не узнавал. Только подумал: а и в самом деле, похож на партизана Второй мировой войны. Правда, не на нашего колхозника, кондового и бородатого, а на какого-нибудь французского щёголя-маки в беретке.

— Кто, говоришь, такой? Бугровский? А, знаю тебя. Ты с 22-го. Проходи. Дай только обыщу.

У Бугровского, когда увидел наставленные на него стволы, душа ушла в пятки, и его охватило острое желание сбежать, закрыться где-нибудь и не вылезать больше никогда наружу. Но ещё страшнее были воспоминания о Зэппе и его обещание перемолоть пятки Бугровского, если не справится с заданием.

Он быстро взял себя в руки и повёл себя, как настоящий, большой актёр. Упал на колени, простёр руки к человеку с автоматом, который стоял ближе всех, и заголосил очень правдоподобно:

— Родненькие мои! Наконец-то я вас нашёл! Свой я, свой, эти гады меня пытали, но я им ничего не сказал! Люди добрые, как страшно жить! Всё лицо разбил мне их главный палач. Слава Богу, пришёл конец моим мучениям, я с вами, мои соседи, я сбежал от них!..

Четверо защитников крыши — Седой, Барон, Доктор и Управдом — смотрят на Бугровского, и ничего понять не могут: огромного роста солидный мужик бьётся в каком-то религиозном экстазе, и, осеняя себя крестным знамением, то падает на колени, то вскакивает, воздевая руки к закопчёному потолку пожарной лестницы.

— Эй, Бугровский, ты что, не узнаёшь нас? — спросил Барон.

Доктор его оборвал:

— Видно его сильно мучили, вот и не узнаёт. Пётр Борисович, и меня не узнаёте? Я доктор Татевосян из первого подъезда.

Тот словно не слышит и продолжает кликушествовать:

— Родненькие мои, наконец-то я вас нашел! Зубы повыбивали, руки повыкручивали, обещали пятки перемолоть в порошок! Обещайте, что не прогоните! Я не пойду назад к палачам!

Доктор пожал плечами:

— Обещаем, обещаем, не бойтесь. Пока вы с нами, вас никто не тронет.

2.

Бугровский, решив, что достаточно театра, вскочил с колен, быстро придя в себя, а, увидев Управдома, сам того не желая, не давая себе отчета, накинулся на него в привычной своей манере, забыв, что он только что изображал жертву:

— Слушайте, что творится в доме, который вас уполномочил следить за порядком? Вы мне ответите за тот бардак, который допустили! Какие-то люди бегают по двору, стреляют, гнались за мной, палили мне в спину. Схватили, избили. Что происходит, господин Злобин? Какого чёрта вы не вызвали полицию?

— Вот ты и вызовешь, — ответил мрачно Барон, — если сумеешь сохранить жизнь.

Он жил с Бугровским на одной лестничной клетке, хорошо его, Бугровского, знал и сейчас не верил ни единому слову этого человека.

— Ах, и ты здесь? Да я тебя в бараний рог! — заорал Бугровский по привычке, но осёкся. — Это мне палач в лицо кричал. Такая мразь, просто сил нет! А, это вы, Абрам Иванович? Добрый денёчек вам! А где ваш мальчик?

— Спит мальчик. С каких пор он стал тебе интересен, Бугровский?

— Слушайте, как вам не стыдно! Сейчас такая страшная драматическая ситуация, наш родной дом в опасности, что мы будем ворошить прошлое? Давайте вместе переживём трудные для нас и нашего подъезда времена. В конце концов, мы с вами самые близкие соседи!

— Да уж, ближе не бывает. Я помню, как ты мне по-соседски совал в нос «макаров», обещая выбить мои мозги и ими написать на двери: «Тут живут два дауна». Такое не забывается.

— Слушайте, я стал другим. Честное слово. Я исправился под пытками. Вы посмотрите на моё лицо. На нём нет живого места. Всё лицо — одна большая рана. Я страдал в застенках. И когда решалась моя судьба — жить мне или не жить, я стал вспоминать всё, что было. Всю свою жизнь я прокрутил мысленно. И я понял, как много бед я принёс людям. Я даже подумал, что это всё за мои грехи, за те страдания, которые я причинял близким, вам, в том числе. И вы знаете, впервые в жизни я попытался обратиться к Господу нашему, чтобы отмолить их. Я говорил себе: Пётр, если ты выживешь, то лишь благодаря искренней и честной молитве, в которой ты попросишь у Всевышнего искупления за все прегрешения прошлой твоей жизни.

— Свежо предание, да верится с трудом, — сказал Барон, демонстративно перевесив автомат из-за спины на грудь. — Если хочешь правду, Бугровский, то слушай. Легче представить тебя в роли палача, чем жертвы.

— Слушайте, ладно вам, это всё ваши старые соседские дела! — попытался урезонить Барона Доктор. Но тот его не слышал.

— И знаешь, что я тебе скажу, Бугровский? Я не верю ни одному твоему слову. Вот так-то. Занесите в протокол, как говорится. Все твои стенания не стоят и гроша, я эту фальшь всеми фибрами чувствую. Я выскажу командиру своё особое мнение: тебе не место в отряде и ты должен отсюда уйти.

— Барон, будьте любезны! — Доктор пытался отвести его в сторону, но тот не давался и продолжал говорить.

— Слушай меня внимательно, Бугровский! Хватит вешать лапшу на уши про свои мучения в застенках. Не с твоими наворованными деньгами и не с твоим звериным характером мучиться. Командир у нас добрый, он может тебя пожалеть и взять в отряд. Но знай, я буду следить за каждым твоим шагом. Днём и ночью. И, честное слово, если что замечу, я с большим удовольствем пришью тебя лично. А твою смерть спишут на марсиан.

— За что вы меня так? — опешил Бугровский.

— Знаешь, как моя бабушка говорила, когда наказывала в детстве? За старое, за новое и за три года вперёд. Вот так-то. Знал бы за что, сразу убил. И, думаю, ты прекрасно помнишь, за что. И не устраивай тут спектакль. Театр одного актёра! Москва слезам не верит! Твою волчью породу я хорошо изучил и твоим слезам юного барашка не верю. Где-то стукнулся о косяк, обосрался от страха, прятался, а теперь сочиняешь, что тебя пытали. Впрочем, за все те мерзости, которые ты творил, это почти как условный срок для убийцы ребёнка.

И сказал Седому:

— Ты на посту, а я сдам этого хитреца с рук на руки. Чтоб не сбежал. Чую лажу, как говорится.

3.

Бугровский с ненавистью смотрит Барону в спину, скрипит оставшимися после удара Зэппа зубами и жалеет, что в его руке нет «макарова». Барон, почувствовав затылком его взгляд, резко оборачивается, наставив на него фонарь, и, видя глаза Бугровского, горящие ненавистью, недобро усмехается. Бугровский, ругая себя за неосмотрительность, закрывает глаза рукой.