Дети Ванюхина - Григорий Ряжский

Макс на это согласился, тщательно перебрав все плюсы и минусы, Милочка даже для приличия не посопротивлялась, а поддержала его тут же, с плохо скрываемой радостью по поводу будущей рокировки с сестрой, и вызвалась сообщить в ЦКБ подмосковный адрес доставки пациентки Н. В. Ванюхиной.

Нину Полина Ивановна опять разместила, где и прежде — в бабы-Вериной комнате, которая по очереди становилась всех их, Ванюхиных: и Александра Егоровича покойного, и Нининой, и Милочкиной, и снова Нининой. Разместила, и даже немного отпустило ее по этой причине: как будто вновь прошлое вернулось в дом, опрокинутое и надтреснутое, но снова поднятое, склеенное, как получилось, и возвращенное на прежнее место. Свою приемную мать Нина Викторовна, скорее всего, не признала, но внешне этого не выказывала. Словами же обозначить при помощи невнятных звуков получалось у нее лишь вещи вовсе ненужные и посторонние, но слова эти для Полины Ивановны были всегда почти недоходчивы.

Дальше легче пошло, но не по нездоровью Нининому легче, а по привыканию к нему, по угадыванию матерью загодя его особенностей. Многое со временем становилось Полине Ивановне видней и понятнее. Да и Максик сильно жизнь облегчил, биотуалет доставил специальный, который в доме самом хранится круглый год и запаха не дает.

Три раза приезжала Ирина с искренним желанием чем-нибудь помочь, оказать содействие по любому направлению жизни, но каждый раз гостевание превращалось в обыкновенный визит вежливой городской дамы, будущей далекой родни на седьмой воде от киселя, а помощь ее и на самом деле не требовалась никакая. Да и чем могла она помочь? Лекарства от Дмитрия Валентиновича поступали с доставкой из Москвы самые иноземные, в деньгах нужды не было и быть не могло — были отданы необходимые распоряжения. Да и от тех Полина Ивановна часто отказывалась: не умела тратить больше, чем, на ее взгляд, требовалось, даже для жизни с больной дочерью. В общем, сидели они просто с Нининой матерью и разговаривали. Часто к ним присоединялась и сама Нина. Про очки она теперь не вспоминала никогда, поэтому немного щурилась, и это делало ее лицо некрасивым. И тогда мать каждый раз вставала, шла к ней в комнату за очками и надевала их ей. Нина улыбалась, видно было, что это доставляет ей радость, что это ей детская забава, меняющая всякий раз представление несформированной еще души о красивом и просто обычном, о веселом и не очень смешном, о страшном и злом, но и о добром и пушистом. И она рассеянно поправляла выбивающуюся из-под дужки очков прядь волос и долго потом еще теребила ее рукой, перебирая отдельные русые волосинки и уставившись чуть ли не осмысленным взглядом в выбранную глазами точку на столе. Сидела неслышно, словно думала о чем-то своем, одной только ей известном. Иногда опять чему-то улыбалась, а иногда, глянув на женщин с хитринкой в глазах, громко смеялась, чисто так и заливчато, так, будто если б заговорила сразу после своего смеха, то словами тоже чистыми и понятными, без привычного мычания и заплетающегося в междометиях смысла. Но слов не следовало, ни чистых, ни других, а каждый раз после смеха следовали беззвучные слезы, взгляд на Ирину Леонидовну и слово «м-м-м-а-а-м-м-м-а-а». Полина Ивановна давно уже попытки расшифровать этого адресата отбросила, но Ирина догадывалась, что каждый раз в такие моменты именно она выступала в роли матери Нининой, и не Полины Ивановны, а умершей много лет назад Люси, которую ни знать, ни видеть никогда не могла.

— Все будет хорошо, Полина Ивановна, — говорила, уходя, Ирина Леонидовна, — давайте будем надеяться… — но при этом смотрела каждый раз на Нину, потому что не была до конца уверена, что самой ей на деле хочется, чтобы что-то изменилось. В этом она со страхом могла признаться только себе и уверена была, что, даже будь рядом Марик или Ванька, самые близкие и родные люди, она не посмела бы не только сказать им это свое тайное, но и подумать об этом не решилась бы, про ту самую неуверенность. И холодно ей становилось тогда и неуютно, и понимала она, что неправильно это и недостойно — думать так, но разрушительная сила, исходившая из самых нижних глубин, была каждый раз могучей ее женского разума, и вновь заставляла она Ирину Леонидовну не хотеть здоровья для Нины, и не здоровья даже физического, а разума, тоже женского, тоже материнского, но на этот раз — чужого. И ненавидела она себя в минуты такого самооткровения и думала — напрасно сердце человеческое так устроено, что может быть таким большим и сильным, перекачивая через себя кровяным насосом одновременно столько светлого и темного, густого и жидкого, скорого и долгого: от любви до ненависти и сразу вслед за этим — снова, но уже иным кровотоком и в другом порядке — от ненависти до любви…

С духом майор Лысаков собрался перед Новым годом, когда пошел четвертый месяц Нининой жизни на новом месте. Он вытащил найденную чайную коробку с бумагами, обтер ее лишний раз, обдумывая план разговора с тетей Полей Ванюхиной, и отправился к ней в дом. И если с коробкой ему более или менее все было ясно, то про Михеево убийство сомнения его все еще одолевали, и он крутил их так и сяк: говорить правду или не надо — никому она, может, теперь не нужна, одно лишнее расстройство будет и горечь страшная для матери, а с коробкой вместе — вообще ужас получится нечеловеческий.

С этой последней мыслью Петюха в дверь знакомую и постучал. А зашел когда и Нину увидал, то понял сразу, что безумна она, во-первых, и что про Ванюху с Михеем и им самим словом он не обмолвится ни единым — это во-вторых. Не выдержит, подумал, тетя Полина такого после всего: тоже, как и Нина, головой пострадать может и не подняться больше. И обе тогда они пропали, считай.

А про коробку решил рассказать. И рассказал, и все, что было там, отдал. Тут же попрощался и засобирался, пока тетя Поля не разобрала содержимое ее по отдельным бумагам. Нинину руку сжал и подержал недолго в своей руке, и, показалось ему, она на сжатие его тоже сжатием ответила, не сильно, но было вроде.

А через два дня на третий снова пришел к ним, чтобы проверить женщин после коробки его. И проверил: Полина Ивановна пластом лежала неподвижным, но не болела вроде бы по-настоящему конкретным чем-то, а лежала просто и смотрела в потолок. И кушать, как он догадался, у них тоже не особо в доме имелось. Ниночка по дому ходила туда-сюда, видно, есть-то все же хотела. Иногда она подходила к матери, садилась подле нее и улыбалась тихой улыбкой. А мать говорила ей:

— Сейчас, дочка, я сейчас… — и снова не вставала, потому что, как понял Петя, привыкала к новой мысли про детей своих и внуков, к новому пониманию сложившихся в семье родственных связей и думала, наверное, про все такое, оттуда вытекающее: кто кому теперь кто…

Одним словом, майор областного УГПС Петр Лысаков засучил рукава, перевернул вверх ногами стулья, закатал половики и навел в доме Ванюхиных люксовую уборку, как он привык наводить у себя в жилье за долгие холостяцкие годы. А после еду сделал какую-никакую и запалил чайник, и собрал женщин к столу. Полина Ивановна к столу встала, а Нина уже сама пришла и Пете улыбалась по-доброму, и они чай этот стали пить с медом и булкой. Полина Ивановна отхлебнула первый глоток, ей во рту стало горячо, и в этот момент она поняла, почему второй Нинкин близнецовый пацан в детском параличе тогда оказался, Айван этот, — потому и оказался, что от близкой родни произошел, а это по всем Божьим законам — болезнь и смерть.

«Спасибо, Господи, за Максюльчика тебе нашего, — подумала она, — что одного упас хотя бы от беды такой, прости нас грешных…»

— Вы, теть Поль, не беспокойтесь, — сказал ей, уходя, Петя, — я заходить к вам буду почаще теперь, ежели чего…

Первым делом, обживая плющихинскую гавань, Милочка наняла новую прислугу: так, казалось ей, будет вернее начинать серьезную жизнь с серьезным мужем-банкиром. Возраст Айвана ее совершенно не смущал — она получила свое, законное, полноценную замену тому, что вынашивала с детства, и досталось это ей теперь по праву. И хотя судьба, соединив ее с избранником, не сумела оборвать мешавшее полному счастью родство, все равно Милочка, продолжая пребывать в состоянии перманентного кайфа от всего, что так резко изменило ее жизнь, совершенно искренне связывала последние события внутри собственной же семьи с Провидением. Живот ее уже основательно выделялся среди прочих контуров Милочкиной вертикали своей плотной округлостью. Привычный зов, идущий из глубин пищевода, не исчез в связи с перестройкой внутренних женских систем, но Милочка сообразила, что именно сейчас она снова должна собрать волю в кулак и не поддаваться пагубным страстям, способным помешать будущему материнству.

Айван о невестиных проблемах вообще ничего не знал, ему даже думать было странно в эту сторону, а сообщить ему о дурных Милочкиных наклонностях было некому. Айван любил свою избранницу такой любовью, о существовании которой до сих пор не подозревал, и это снова очень хорошо накладывалось в его математических мутациях на теорию хаоса, вписываясь в динамические показатели по всему диапазону частот: от крайней плоти до коры головного мозга. Но при этом, если бы его спросили сейчас, чего он в жизни желает больше: остаться с Милочкой навечно или продолжать руководить наследной корпорацией, он не сумел бы ответить однозначно. Но знал зато — при смене аттрактора все равно найдется путь, подлежащий разделению энергий. Когда-то, входя в основы хаоса и бифуркаций, Айван прочел поданное в качестве наглядного примера рассуждение о том, что где-то в Хорватии одна река, споткнувшись о какой-то там остров, разделилась на два рукава — один ушел в Дунай, к Черному морю, а другой — к Средиземному. И это многое ему объясняло…