Точка после «ять» - Виктория и Сергей Журавлевы

наведя справки исключительно ради собственной осведомленности, я узнал о смерти в маленькой провинциальной лечебнице его матери, Анны Устиновны.

Следователь отодвинул от себя пустую рюмку и нахмурился:

– С каждым витком этой истории закрывать глаза на все ее подозрительные обстоятельства становилось все сложнее. Не исключено, милейший Марк Антонович, что мы с вами являемся свидетелями довольно опасного и страшного явления – рождения и становления преступника или даже группы преступников. Они уже почувствовали вкус крови, и теперь жажда охоты в них будет только усиливаться, а безнаказанность, которую они, несомненно, чувствуют, – лишь соблазнять на новые и новые преступления.

– Разве такое бывает? – удивился я. – Ведь, насколько я понимаю, мы с вами подразумеваем одних и тех же персон, а они, черт возьми, не дикари какие-то. По меньшей мере, они воспитаны и образованы…

– В данном случае это неважно, – перебил меня Данилевский-старший. – Нельзя сказать, что аморальность присуща представителям только какого-либо одного сословия, как и невозможно заключить, что положительные качества свойственны одним людям и несвойственны другим только по праву рождения. Дворяне присвоили себе обладание честью, которую, дескать, только они одни и могут иметь и до исступления ревностно защищать от любых посягательств, но подлецов среди них никак не меньше, чем среди тех, кто родился в деревенском хлеву или в курной избе. Кажется, что преступления творят темные подлые людишки из низов от бедности и от убогости нравов. Но убогость нравов в высшем обществе сегодня взращивается и лелеется. И преступлений совершается не меньше. Можно воровать кошельки, можно подворовывать милостыню в свечном ящике в храме, а можно умело играть краплеными картами и выигрывать состояния. Можно продавать себя в надежде на то, что ты будешь сыт и обогрет, а можно так же продать себя за возможность пару раз в год уезжать от нелюбимого мужа на курорт в какую-нибудь Ниццу или Баден-Баден, дабы фланировать там в брильянтах и мехах с бокалом «Вдовы Клико» в руке в окружении сонма почитателей. Я могу привести сотни таких примеров, но все это будут обыкновенные преступления или просто проступки человеческие, совершенные по слабости духа. Тут же дело совсем другое! Тут не слабость духа, а будто вызов Богу или же, если говорить точнее, ощущение вседозволенности, и оно неумолимо разрастается, подобно карциноме. С убийства Савельева прошло чуть более года… Они, меж тем, окрепли. Прочие их преступления совершены тайно, под видом внезапно случившейся с жертвой немощи, болезни, а с Грузновым они явно рисковали быть замеченными, но их это не остановило, а, подозреваю, даже, напротив, раззадорило. Заметьте, Грузнов не был отравлен, хотя смерть его явно может быть связана только с завещанием Савельева. Но убийство было проделано будто бы всем напоказ. Это значит, что опасность гораздо больше, чем мы предполагаем. И главное: если для вас корень зла – старший Кобрин, то для меня же – совсем не только он один. Тут явно прослеживается сговор нескольких лиц. И князь вполне может быть хозяином этой своры, но кто-то же выступает его подручными! Нам надо выявить и найти их всех, ибо они, подобно стае волков в холодную зиму, готовы войти в нашу деревню и растерзать всякого, кто встанет на их пути. И употребляя слово «растерзать», я, вспоминая об участи несчастного Грузнова, к сожалению, отнюдь не прибегаю к метафоре.

– А что думают обо всем этом ваши сослуживцы? – спросил я.

Петр Дмитриевич махнул рукой:

– Не забывайте, Марк Антонович, что дело у нас есть одно – убийство Ивана Петровича Грузнова. То, что смерти обоих Барсеньевых были насильственными, надо еще доказать. А поданные ими жалобы толком и не рассматривались, и едва ли кто-нибудь, кроме нас с вами, видит весь размах этой трагедии…

Он снова махнул рукой, налил себе стопку и выпил ее.

Мы некоторое время молча сидели за столом и смотрели в пустоту перед собой. Ворох мыслей роился в моей затуманенной голове, но ни одна из них все никак не могла оформиться в нечто строгое и стройное. И вдруг из этого клубящегося черного облака до моего разума донеслось имя купца Грузнова…

В письмах и дневнике Барсеньева упоминалась только фамилия, а в переписке его матери… Иван Грузнов… Ваня Грузнов…

– А как выглядел этот Грузнов? – осведомился я.

– Молодой человек, наверное, чуть младше вас, рыжеволосый, довольно плотный фигурой. Я бы даже сказал, что упитанный, – бесстрастным голосом ответил Петр Дмитриевич.

Ранее эта фамилия ничего мне не говорила. Сейчас же мне показалось, что я ее где-то слышал: что-то уж больно знакомое! Полный рыжий молодой мужчина… Я пытался и все никак не мог уловить ускользавший от меня куда-то в глубины памяти образ…

– Вы справлялись о нем? – спросил я.

– Справлялся. Он уже долгое время жил в Москве, но родители его родом из ваших мест. Его отец был дружен с Савельевым, и после смерти отца Ивану Грузнову предложили неплохое место, служа на котором, он быстро сколотил начальный капитал и дальше уже занимался исключительно своим предпринимательством. Впрочем, поддержки Савельева он отнюдь не лишился, а даже, скорее, наоборот…

И вот тут мне, наконец, удалось ухватиться на старое воспоминание.

Я вспомнил визиты к нам самого Савельева. Иногда он появлялся у моего отца со своим рыжеволосым компаньоном, крупным краснолицым мужчиной. Ни чина, ни даже имени его я тогда не знал и не помнил позже, зато… Верно, его сын учился с нами в гимназии. Недолго, совсем недолго – месяца три-четыре, не более. Да, мы даже сидели в классе недалеко друг от друга!.. Перед моим внутренним взором, сильно замутненным выпивкой, вдруг возник вид рыжего взъерошенного затылка. И еще как-то раз поздней весной мы, сидя верхом на заборе, провожали закат и ужинали свежей сдобой, а потом я неудачно сверзился на острые камни и поранил обе коленки, испортив при этом свои брюки, и матушка моя пила успокоительные капли весь следующий день… Да, это был Грузнов! Иван Грузнов! Боже, мы даже на рыбалку один раз с ним ходили: я, он и Корзунов! Ставили ввечеру сети и поутру их проверяли…

А вот сейчас это был уже совсем не набор букв, складывающийся в фамилию, просто написанную на листе бумаге. Это был уже живой человек. Более того, для меня теперь это был мальчишка из моего детства, неловкий и несуразный, но знакомый, свой. Зачем?! Как мне теперь забыть обо всем, что Данилевский-старший рассказал мне о последних минутах его жизни? Стул, кастет, шарф, пятна крови, объеденная кисть винограда, чемодан… Они плыли в моем мозгу, чередуясь и