Антология современной уральской прозы - Владимир Соколовский

— Пишите, — повелительно и грозно сказал Левский-2, показывая рукой на стол. Там уже лежала маленькая стопка чистых листов бумаги и белая канцелярская шариковая ручка. — Что? — недоумённо спросил он.

— Всё, — сказал Максим Платонович и, повернувшись к первому Левскому, добавил: — Иди, я один справлюсь.

Левский-1, не попрощавшись, медленно и вальяжно растворился в воздухе (вышел из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь), а второй занял его место.

— Ну зачем это тебе? — вдруг сердобольно и по-отечески спросил Максим Платонович. — Вылетишь из университета, да ещё действительно загремишь куда-нибудь. Ну, читал ты эти бумажки, ну и признайся в этом, все ведь признались...

— Кто это, все? — спросил он.

Левский-2 улыбнулся мягкой улыбкой воспитателя недоумков и начал по памяти перечислять, кто эти все. Он услышал фамилии философа-командира и сокурсницы/приятельницы, услышал фамилию своего сокурсника, того самого, что научил его употреблять таблетки, а несколько лет спустя покончит с собой из армейского пистолета Макарова, фамилии девиц-журналисток и девиц-философов. — Правильно? — спросил Максим Платонович. Он кивнул головой.

— Пиши, только про бумажки, больше ничего. Ни про дачу, ни про таблетки, пусть тебя это не волнует. — Я не знаю, как писать. — Бери ручку, я буду диктовать.

Он придвинул стул к столу, взял ручку и положил перед собой листок бумаги.

Максим Платонович закурил новую сигарету и, расхаживая по комнате, начал диктовать ему текст. «Я, такой-то, такого-то числа такого-то месяца такого-то года, в компании своих друзей...» — Знакомых, — поправил он второго Левского. — Хорошо, «знакомых...»

Текст был странички на полторы, рука еле двигалась, дрожь в коленках всё не проходила. Наконец, человек в серо-полосатой тройке закончил диктант, он аккуратно расписался, поставил дату и протянул листочки на проверку. — Молодец, — сказал Левский-2, потягиваясь, — возишься с вами, дураками, возишься, не понимаете, что ради вашей же пользы...

Ему было всё равно, ради чьей пользы вначале с ним возился Левский-1, он же Виктор Николаевич (Владимир Пафнутьевич, Альфред Генрихович), а затем Левский-2, он же Максим Платонович. Ему было бы намного проще и легче, если бы его избили, жестоко, в кровь, может, что и ногами, но не заставляли писать эти два неполных листочка. Но он написал их, пусть и под диктовку. Написал и собственноручно подписал, отдав человеку в серо-полосатом костюме, и сидит сейчас всё на том же стуле и не может с него подняться. Сидит дерьмо в дерьме, да ещё измазанное дерьмом. С ним поступили просто, показали кулак, и он сделал лапки кверху. Он трус и мерзавец, и больше ничего. Пусть остальные признались (в чём? что они такого сделали?), а он должен был молчать, предки ему этого не простят, С ним поступили хуже, чем если бы бросили на пол и стали пинать ногами: его не тронули пальцем и размазали по стенке.

— Переживаешь? — хмыкнул Левский-2. — Ну и дурак! —

— Что сейчас будет? — спросил он.

— Кому, тебе?

— Всем...

— А, о всех думать начал? — засмеялся серо-полосатый. — Посмотрим. Передадим представление в университет, там и будут решать. А вообще-то гнать вас всех надо! — сурово докончил он. — Откуда?

— Да отовсюду, дурак! Иди давай, сколько можно с тобой время терять!

Дверь открылась, и появилась уже знакомая кожаная куртка. — Проводи, — сказал Максим Платонович.

Он встал и на негнущихся ногах вышел в коридор, потом дошёл до двери, подождал, когда ему откроют, вышел на улицу. Светило солнышко, весело чирикали воробьи. Дверь за ним с лязгом захлопнулась, и он подумал, что опять свободен курить, не спрашивая на то разрешения. Свободен. Светит солнышко, чирикают воробьи. Ничего страшного не произошло.

(Ничего страшного не произошло. Представление пришло в университет, было комсомольское собрание. Трёх факультетов. Приятеля-философа исключили, двоих перевели на заочный, одну на вечерний, остальных, включая и его, отправили в академ, закатив по выговору с занесением в личное дело. Приятель-философ уехал из города, а через несколько лет оказался в Нью-Йорке. — Обычное дело, — сказала его сокурсница/приятельница, когда они как-то — он уже был женат, и они сидели втроём за бутылкой сухого, — заговорили об этом. — Кто настучал? — поинтересовался он. — А какая сейчас разница? — удивлённо сказала она.)

7

Он вышел из тупика и пошёл по улице, не замечая, что идёт по проезжей части. Никого не хотелось видеть, ни с кем не хотелось говорить. Отчётливо различимый запах дерьма. Говна, если хочется большей точности. Его обрызгала проезжающая мимо машина, удивительно напоминающая ту самую «волгу», на которой пару часов назад его везли в компании с коричневой курткой. Серую, неприметную «волгу» с обычными, даже не заляпанными грязью номерами. Не хотелось никого видеть, не хотелось ни с кем говорить, не хотелось жить. И тут он понял, что наступил тот момент, когда ему надо только одного: прежде, чем что-то предпринять (вскрыть вены, напиться мышьяка или уксусной эссенции, застрелиться из отцовского ружья, надеть на шею сделанную из ремня петлю, выброситься с энного этажа), ему надо побыть с Нэлей. Просто побыть рядом, и больше ничего.

Но сделать это было намного труднее, чем на это решиться. Нэлин след пропал ещё два года назад. Два, в общем-то, безмятежных года, с ожидающей в конце ловушкой. Тип-топ, прямо в лоб, по обочине хлоп-хлоп. На лесных дорогах бывают страшно глубокие ямы. Выбираешься, сбивая в кровь руки и обдирая коленки. Затхлый воздух близлежащего болота. Туча разъярённого и свирепого комарья.

В желудке посасывало — ничего не ел с самого утра. Если идти домой, то потеряет слишком много времени, да и нет никакого желания видеть мать. Зашёл в столовку, сжевал что-то безвкусно-омерзительное. Серое, неприглядно лежащее на тарелке. Не хватало только, чтобы в сером копошились черви. Бунт на броненосце «Потёмкин», коляска с орущим ребёнком грохочет по ступеням знаменитой одесской лестницы. Поев, зашёл в туалет, помочился и долго, с наслаждением мыл руки под струёй холодной воды. Мыла не было, тёр просто так — ладонь о ладонь, пока обе не покраснели. Вытер носовым платком, посмотрел на него с сожалением и бросил в пластмассовую урну, заполненную испачканными газетами, пустыми пачками из-под курева и прочей дребеденью. Когда вышел из столовки, то погода уже испортилась, солнышко скрылось за мрачной грядой туч, поднялся ветер. Северный, пронизывающий до костей. Поднял воротник у пальто, закурил и стал думать, что делать дальше. Пустота внутри вновь заполнилась ноющей болью, думать же о том, что произошло, — нет, даже определять это, как-то формулировать в памяти не хотелось, забыть, вычеркнуть, закрасить глухим чёрным цветом, пусть всего лишь на несколько часов. Попытаться узнать в библиотеке? Деловой походкой дошёл до остановки, вскочил в подошедший троллейбус. Двери закрылись, машина тронулась. Библиотека через две остановки, за окном проплывают мрачные дома поры весенней непогоды. Поры-пары, пары-пары, ударение переходит с одного слога на другой, меняя весь смысл слова, парящая земля, по которой проходят влюблённые пары. Хотя насчёт влюблённых он загнул. Троллейбус притормозил, двери открылись, соскочил, не дожидаясь полной остановки. Всё те же двери, всё та же выщербленная лестница со старым, потёртым ковром. Давно здесь не был, скоро два года. Идёт быстро, даже запыхался. Входит в зал абонемента, чувствуя, как из-под пластыря вновь выступает кровь. Вот здесь он впервые ускользнул от палача, а вот здесь тот его почти настиг, встреча отложена, но насколько? Ни одного знакомого лица, да и расположение стеллажей другое. За два года многое изменилось, практически всё. — Что вам угодно?

Он объясняет, что, точнее, кого ему угодно. Сожалеют, что помочь ничем не мотут, так как нужный человек давно здесь не работает. Что делать? Ну, нам-то откуда знать, впрочем, может вам обратиться в справочную?

Он прощается и спускается обратно. Вот здесь могла лежать его голова. Дом с привидениями, гулкое и таинственное уханье в давно не топленном камине. Выходит на улицу, решает позвонить домой, потом соображает, что делать ему это просто незачем. Возле Главпочтамта есть киоск горсправки, надо идти туда. Ветер всё усиливается, с утра вышел без шапки, было тепло и солнечно, но утро было так давно, что и не помнится. Пешком доходит до киоска, тот, как назло, закрыт. Сегодня все против него, сегодня день полного облома. Видит у входа в почтамт двух знакомых, переходит на другую сторону и убыстряет шаги. Необходимо найти ещё один киоск, иначе остаётся лишь идти по её старому адресу, а ему этого не хочется. Он не знает, почему, хотя не исключает, что она всё ещё живёт там. Надо отсрочить, пусть на какое-то время. У центральной площади находит ещё один киоск, на этот раз работающий. Платит то ли двадцать, то ли тридцать копеек и заполняет бланк. Такая не проживает. Минутное отчаяние, потом понимает, что у неё может быть новая фамилия. Остаётся ехать к ней, прямо сейчас, наплевав на все приличия. Правда, можно найти Галину и узнать у неё, он знает её рабочий телефон, знает и домашний адрес, две копейки есть, а вот и телефон-автомат.