Пять времен года - Иегошуа Авраам Бен

Свет погас, и поплыли первые кадры рекламы. Молхо вдруг почувствовал чью-то руку на плече. Это была секретарша. «Хорошие новости. Только что звонил Бен-Яиш. Он уже в Кармиэле. Он на пути сюда». Молхо уже казалось, что этот Бен-Яиш — не реальный человек, а просто некое имя, которое означает коллективного и безликого председателя поселкового совета, которого они здесь, в поселке, все вместе и составляют. Но он сдержался, ничего не ответил, только поудобнее устроился на стуле, медленно отпивая горьковатый чай и наслаждаясь тем небольшим постом, на который добровольно себя обрек. Реклама кончилась, и начался сам фильм — то ли турецкая, то ли греческая полулюбительская лента, с первых же кадров которой ему стало ясно, что фильм будет весьма эротический, возможно, даже просто порнография, из жизни высшего света, — этакие приключения влюбленных и их любовные игры в шикарной гостинице на берегу пустынного пляжа. Главную героиню играла черноволосая и чуть тяжеловатая турчанка, некрасивая, но полная жизни, временами в ней странным образом проступало что-то очень материнское. В зале стоял легкий гул от громких перешептываний, оживленных комментариев и лузганья семечек. Молхо наклонился, набрал горсть истоптанной земли с пола и стал растирать ее, пока она не превратилась в тонкую пыль и на его пальцах остались лишь несколько крупинок — они издавали резкий, острый запах птичьего помета, смешанного с куриным кормом. Тем временем на белом экране начались жаркие поцелуи, страстные объятья и изощренные стриптизы, и в зале воцарилась глубокая тишина, в которой раздавалось только тяжелое дыхание зрителей, приспустивших веки в сладкой, задумчивой полудреме, — Молхо тоже начинал подремывать от усталости, вполглаза созерцая пылавшие на экране страсти, то ли подлинные, то ли изображаемые с холодным расчетом, его голова уже опустилась на грудь, как вдруг он почувствовал, что его член затвердел и напрягся, причем сам по себе, как будто его хозяин потерял всякую власть над ним и этот старый заржавевший двигатель заново завелся по собственной воле. Молхо сначала ощутил одно лишь отвращение, но потом в нем проснулся также некоторый интерес к происходящему, и его лоб собрался недоуменными складками.

Когда пришло время сменить бобину, в зале зажгли тусклую подсветку, и люди продолжали перешептываться в полутьме, но тут кто-то вошел и сел перед Молхо — молодая женщина, которая сказала ему шепотом: «Бен-Яиш звонил снова. Он добрался до Кирьят-Шмона». — «Кирьят-Шмона?» — усмехнулся Молхо. «Да, у него оказалась попутка прямо туда, но он попытается еще этой ночью вернуться в поселок. Вам не стоит уезжать». Как будто Молхо мог куда-нибудь уехать в это позднее время!

Фильм окончился в одиннадцать, люди стали вставать, устало потягиваясь и зевая, с полусонными, разочарованными лицами. Молхо поискал взглядом беременную жену индийца — она поднялась на своих коротких кривых ногах, точно большая неуклюжая утка, улыбаясь ему, и он заметил легкое косоглазие в ее глазах. Снаружи сияли звезды и уже взошла луна, но было очень холодно. Он шел за женщиной молча, неся в руке свой портфель и стараясь идти медленно, чтобы не подгонять ее. Зрители не спеша расходились, каждый по своей тропе, и она тоже нашла свою и пошла все быстрее, словно увлекаемая своим огромным животом. «Какая нужна смелость и сила, — подумал Молхо, — чтобы ходить в кино, когда можешь в любую минуту разродиться!» Впрочем, даже если бы она стала рожать прямо сейчас, перед ним, на этой тропе, поздней ночью, ей нечего было опасаться — во многих домах еще горел свет, и поселок словно не собирался спать, скорее наоборот — он будто проснулся к какой-то новой, странной ночной жизни: то тут, то там мелькали силуэты поспешно идущих куда-то людей, многие несли в руках рабочие инструменты, где-то неподалеку послышался звук трактора. Какая-то загадочная и бурная деятельность происходила вокруг него.

В доме индийца тоже еще горел свет, и хозяин, ожидавший их у входа в пижаме прямо поверх брюк, казалось, совсем не удивился, увидев Молхо рядом со своей женой, как будто некий суд уже заранее приговорил гостя снова спать в их семье. Он встретил их очень оживленно и тут же негромким, энергичным шепотом поинтересовался, голоден ли Молхо, однако тот не хотел затруднять хозяев и согласился только разделить с ним стакан вина — сейчас, среди разбросанных повсюду книг, индиец показался ему человеком незаурядной интеллигентности. «Ваш Бен-Яиш уже на пути сюда, — сказал Молхо, — все только об этом и говорят». И индиец кивнул, хотя не видно было, чтобы местонахождение Бен-Яиша так уж занимало его в этот полночный час. Его жена достала свежее белье и освободила диван в гостиной, а сам хозяин, направившись в детскую комнату, осторожно поднял спящую девочку с постели и понес ее на руках, точно большую спящую птицу из слоновой кости, со сложенными крыльями, и Молхо бросился ему на помощь, поддержал ее тельце, ощутил его сонное тепло, увидел, что она вдруг открыла большие дремотные глаза, без очков, и посмотрела на него, и почувствовал, что вся его душа открывается навстречу этому ребенку. Тем временем мать перенесла постель девочки на диван, отец уложил ее там и укрыл, а на освободившейся кровати в детской разостлали свежие простыни и принесли туда наволочку и полотенце. И Молхо счастливо пробормотал: «Что делать, этот ваш Бен-Яиш всех нас запутал…»

Дверь детской закрылась. Окна и жалюзи были закрыты тоже. Постель девочки все еще хранила тепло ее сна. Он положил портфель на стол. На столе были разбросаны школьные тетрадки и книги. Ее очки лежали на них, открытые, и Молхо осторожно, с какой-то непонятной жалостью отодвинул их. Он все еще колебался, надеть захваченную из дому пижаму или просто снять брюки и лечь в трусах, но потом решил, что если не наденет пижаму, то с непривычки вообще не сумеет заснуть. «Ну вот, — с удивлением подумал он, — жена избегала ночевать в чужих домах, а теперь, едва она умерла, я уже второй раз ночую в этом доме…» В дверь постучали, он открыл, и беременная женщина протянула ему вторую подушку — ее глаза были опущены, как будто ей было неловко видеть чужого человека в пижаме. Молхо снова сказал шепотом: «Я понимаю, что ужасно стесняю вас, но что мне делать — он меня совсем заморочил». Она вышла, и он медленно лег, почему-то не чувствуя ни малейшей усталости, и подумал, что теперь не уснет, — перед ним плыли кадры из фильма, пахнущие куриным пометом, перемежаясь с воспоминанием о том, как беременная женщина идет в свете луны по залатанной асфальтовой тропке, переваливаясь, как утка, на своих коротких ножках, и с размышлениями об одинокой корове, спящей по соседству в коровнике, и с горькими думами о своей сексуальной обреченности, и с теплым ощущением маленького девичьего тельца, которое несут на руках, как птицу, таящую под крыльями золотое зерно чистейшего желания. И он начал яростно спорить со своим вечным призраком. «Почему именно здесь? — с горечью вопрошал он ее. — Чего ты хочешь от меня? С чего ты взяла, что я тебя убил?» Но он знал, что уже никогда не получит ответа, и тишина вокруг него уже навсегда останется абсолютной, потому что прошли те дни, когда рядом с ним всегда был человек, который знал и понимал его, даже на расстоянии, — даже когда он звонил с работы, она угадывала его мысли, его настроение. И вот сейчас он волен делать все, что ему придет в голову, и он поднялся, босой, в темноте, осторожно, одними кончиками пальцев, поднял со стола ее очки, посмотрел на них и вдруг поцеловал, согревая губами толстые линзы, увлажняя их своим дыханием, потом протер, так же бережно положил на место и, неожиданно почувствовав себя совершенно выжатым, снова лег, слыша за окном верещанье сверчков и далекое тарахтенье трактора, приготовившись к бессонной ночи, — и вопреки ожиданиям заснул и проснулся пять часов спустя, сначала не понимая, кто он, не ощущая под собой постели, не зная, где он, проснулся ли вообще, удивляясь, что сумел уснуть, что одолел еще одну ночь, но потом, как в далекие дни армейской службы, спохватившись, вскочил, быстро оделся, застелил постель, натянул туфли, спрятал свои вещи в портфель, открыл окно и выпрыгнул наружу, сразу оказавшись в мутном мире, наполненном рассеянным светом и душными испарениями, тянувшимися к далекой горе, — мире, готовящемся к рассвету, — и там, возле стены коровника, дрожа от холода, долго с наслаждением освобождался от накопившейся за ночь жидкости, потом вошел внутрь коровника, увидел корову, которая стояла без сна, как будто ожидая его, и, подойдя к ней, любовно постучал ее по твердому лбу, словно хотел удостовериться в ее бесчувственности, загнул ей уши, как два твердых куска картона, и вышел наружу, все с тем же своим портфелем в руках, заметив, что солнечный диск уже показался над холмом, словно выпрыгнув из-за дома Бен-Яиша, в котором, как он только сейчас увидел, все окна были открыты настежь.