Новый Мир ( № 4 2005) - Новый Мир Новый Мир

“Боинг”

Высоко пепелится

белесый по синему след.

Летит неотмирная птица:

то ли есть она, то ль ее нет.

Вот и след разметало

по периметру бледных небес, —

сплав пластмасс и металла,

дух из бездн?

Не скажи, миллиардная штука, —

мы летали не раз.

Неужели ты кукла, ты шутка,

неужели не гулко и жутко

сердце бухало в нас?

Залетая

за оранжево-жаркий рубеж,

золотым залитая,

желто-рыжей ты делалась, беж...

И откуда выпрастывал силы? —

А землились мы с ней

мимо белых и синих,

чуть не черных огней.

Мимо темно-хвостатых

оперений наш плыл фюзеляж,

оставляя гигантку в остаток:

— Слазь, летатель, — земля ж!

Разорвала разлукою тело

на четыре огня

и в ядре громовом улетела

от меня.

 

Душенька

 

1

...Она мне была нужна,

я тоже ей, для того же,

так как желала меня, нежна,

в жарких крапинах ее кожа,

что хотел я трогать и обонять,

касаясь губами, гладя ладонью,

обожая каждую пядь,

нежа ее и вдоль, и вспять

ложбиною молодою.

Жаль, но ее приходилось красть

(а небылицы внушались мужу),

чтобы нам отведать вдвоем и всласть

эту ловитву, приваду, страсть,

что цвела из нее наружу.

Я осуждал себя: плохо, грех...

Какой бы случай меня переделал?

А у самого на глазах у всех

счастье зашкаливало за пределы.

Но не о себе я. И, значит, не

о нежности нестерпимой, —

я о том, что роилось вокруг нее, вне,

неверной, нервной, нетерпеливой.

Из нее выпрыгивала душа,

словно из сумочки вдруг поклажа,

я же — любовался, едва дыша,

капризулей, цацей, да злюкой даже,

как она на публике хороша,

в на отпад наряде и макияже:

всех и вся закручивая на винте,

поправляя и поправляя пряди...

Тем, что: то ли я у нее, то ли те

на примете, что сзади?

Бесполезно было тут ревновать —

ведь она заведомо не моя же.

Мужнина, например? Навряд...

Пеной выплеснутая из морья,

может быть, одна из наяд на пляже.

Или же из лазури блаженный жар

небожители на меня излили, —

я удачу таил и длил, и длил и

душу — ее — держал, как шар,

куст густой сирени, охапку лилий.

Пока объятия не разжал...

2

Те желанья, словно арктуры, веги,

казались несбыточно далеки.

Но вот недотрога смежала веки,

а я заставлял ее глядеть в зрачки.

И по обе стороны от астрала

душа на душу могла взглянуть:

как два лемура. При этом странно

крапивило шею у ней и грудь.

Кому-то увидеть, было б нам стыдно!

Но ведали мы да, пожалуй, лишь

те лемуры. Только никто не выдал.

Что же ты, душенька, вновь шалишь?

 

Эпизод

Из толпы ничевоков,

как не раз в старину,

взял девушку-Волгу

и увлек за волну.

Из тусовки славянской

и от вкусной халявы, увы,

от дыма слоями

на волю увел.

В евразийской столице

иноземцами стали мы с ней,

такой милолицей

в наряде “еще чтоб стройней”.

Лепетала про тексты,

где что ни слово, то перл.

Я же думал простецки:

— Куда б нам теперь?

Вышло — некуда. Но не важно.

С Волгой разве сочтется Нева?

За былое не будет реванша

и за сегодня — едва.

Погляди хоть на юное фото:

вот с ним и водила б дела.

Где, в каких генофондах

тогда, не родясь, ты спала?

Ни за какие кадила

не отдал бы нежных наград,

лишь бы эта ходила

в мой вертоград.

Но, когда жизнь — финита,

вот такие и льнут

к старикам именитым

в кишмиш их поздних минут.

Ависага скорей, не Далила,

как волной о причал,

все ж одарила,

и — прощай!

 

На вырост

Били руками, ногами, палками. Сотруднику МЧС Дмитрию Бобышеву, совершившему попытку побега, отрезали голову двуручной пилой.

Из Интернета.

Вы умерли. А мы не умирали?

Стась Красовицкий.

Да с детских лет и многажды.

                                                    Недаром,

кто под бомбежкой побывал,

тому все бьет по темечку подвал:

и в подсознанье, и под Краснодаром.

Хотя Люфтваффе в цель и не попал,

ты все живешь кадавром.

А это вот — за что тогда?

                                                    За то, что

ты с однокурсницей, едва

смеркалось, шел Сталиногорском-2,

и — в бок тебе бандитская заточка

(гуляла круто местная братва), —

ты в печень мечен был, почти что точно.

Почти, да не совсем.

                                                    И, вероятно,

то — хлястик, соскользнувши, спас.

Но просыпался ты потом 100 раз

в поту от этих вариантов:

останешься — убьют, сбежишь — ты трус и мразь.

Хоть посадили их тогда? Навряд ли.

А то вдруг за звонком звонок.

                                                    В запале

— Ты жив! — за свой вдруг в кои веки счет

Рейн любопытствует меня “почившего” насчет,

как “голоса” передавали.

...А то: ты — я. Однофамилец, тезка,

ну, Дима Бобышев на службе у Шойгу.

Чеченцы — люди. Брату, не врагу

постелят мягко, спится жестко.

Попался в рабство. Скручен был в дугу.

Рыл схроны. Жрал навоз, известку.

Был бит. Вскипел и — в ухо Зелимхую

Ахмадову. Но тут Ахмадов-брат

на козлы повалил тебя (меня) в обрат.

Двуручную пилу схватили ножевую

и, словно чурку, прочим на погляд

по шее распилили наживую...

Такое прочитаешь: ну, не слишком?

Не слишком ли? Пилить живого — чтоб?

Ахмадовы к тому же... Где мой гроб?

Обидно и до слез ведь жаль мальчишку.

Дождался мой на вырост гардероб:

сам лягу и захлопну крышку.

2004,

Шампейн, Иллинойс.

 

 

Опыт Майкельсона

Померанц Григорий Соломонович — философ, эссеист. Родился в 1918 году. Окончил ИФЛИ в 1940 году. В октябре 1941 года стал ополченцем на защиту Москвы; закончил войну гвардии лейтенантом, литсотрудником дивизионной газеты. В 1949 году арестован и пробыл в лагере до 1953 года. Начал писать в самиздат в 1962 году, стал печататься за рубежом с 1972 года, на родине — с 1990 года. Автор более десяти книг по востоковедению, философии истории, религиоведению, истории России и русской литературы.

 

В 1938 году я подружился с Агнессой Кун. Меня захватило достоинство, с которым она держалась у позорного столба при исключении из комсомола за потерю политической бдительности. У меня самого бдительность только притупилась: мой отец был пешкой, бухгалтером, когда-то с кем-то знакомый. Мне полагался выговор. Такие выговоры были примерно у третьей части студентов. Другое дело Агнесса. Ее бдительность была потеряна безвозвратно, в отношениях сразу с тремя: отцом, Белой Куном (имя которого тогда знал любой школьник), с матерью (заодно тоже посадили) и мужем, поэтом и прозаиком Анатолем Гидашом (имя у литераторов тоже на слуху). Дочь вождя венгерской революции держалась так, как только на сцене бывает, когда исключают идеального коммуниста, который и в этом качестве, как исключаемый из партии, держится как идеальный коммунист. На сцене кто-то должен был выступить в ее защиту, и я готов был поднять руку. Но выступили ее подруги, занявшие на бюро неправильную позицию. Они защищали Агнессу, а теперь, на общем собрании, — полностью отреклись и заклеймили свою слабость. Я опустил руку, которую уже наполовину поднял. Мы с Агнессой только раскланивались. Я ни разу с ней ни о чем не говорил.