Тимош и Роксанда - Владислав Анатольевич Бахревский

осталась тьма. Записали в реестр еще сорок тысяч, назвали казаков этого реестра «охочими людьми», «компанейными». Придумали войско для гетманова сына Тимоша, записали в него еще двадцать тысяч.

С тем и разошлись: казаки, недовольные гетманом, а гетман — своей слабостью перед казаками.

Первое, что сделал Хмельницкий после рады, взял себе на службу двадцать тысяч татар — охранная грамота от своих бунтарей. Приближая Данилу Нечая, сговорил выдать свою дочь за его брата Ивана. Отправил Яну Казимиру верноподданническое письмо: «Посылаю войсковые реестры и просим Вашу королевскую милость извинить, если покажется, что по статьям Зборовского договора следовало бы еще больше уменьшить число войска, потому что мы уже и так имели большие затруднения при определении числа нашего войска. Те, которые по заключении мира умертвили урядников — панов своих, наказаны по мере вины. Мы и впредь, сносясь с воеводою киевским, будем стараться свято охранять покой, преграждая непокорным путь ко всяким мятежам. О том только просим Вашу королевскую милость, чтоб войска коронные не приближались и тем не причиняли тревоги в народе».

Это письмо Богдан Хмельниций, перед тем как отправить, показал Адаму Киселю, прибывшему в Киев, чтобы занять воеводское место.

10

Богдан Хмельницкий приехал к воеводе на обед, чтобы казаки поняли: присутствие в Киеве Адама Киселя желанно, полезно, а не только формальность, исполнение статьи Зборовского договора.

— Ах, жизнь! — говорил Богдан, глядя не без грусти на поседевшего Адама Киселя. — Сколько она нами повертела за три года?

— Да, три последних года равны иным трем десятилетиям, — согласился Адам Кисель.

Глаза его остро блеснули.

— А помните, гетман! Я подарил вам при нашем свидании в моем варшавском доме чурбачок?

— Чурбачок? — удивился Богдан, на лице его отразилось недоумение.

— Вы мне подарили древний русский шлем, а я вам деревяшечку. У меня привычка — из дерева резать… дворцы, зверушек…

Богдан смущенно крякнул в кулак:

— Запамятовал.

— Я подарил вам башню Московского кремля… Наша встреча произошла после моего посольства в Москву.

— Значит, я не сам по себе ищу участия России, а с вашего благословения.

— О нет! У меня одно желание — сохранить Речь Посполитую великой и могучей. Это мое искреннее желание, как искренне, впрочем, и другое: я желаю, чтобы католицизм оставил свои притязания на русские души.

— Отчего же так происходит, пан воевода? Мы оба желаем нашему народу покоя и счастья, но для их достижения идем столь противоположными путями?

— Ваша ошибка в том, гетман, что вы ищете союзника по вере. Москва — столица православия, но и самодержавности. Вы добьетесь воли для своих попов и воловьева ярма для казачества.

— А что мы получим от Речи Посполитой? — усмехнулся Хмельницкий. — Потому и бунт, что паны хотят запрячь Украину в свою роскошную с виду колымагу и погонять, пока у коняжки ноги не подломятся.

— Давайте отвлечемся от грустной этой темы. — Адам Кисель повернулся к слуге, стоявшему у стены: — Принесите мою шкатулку.

В шкатулке лежали четки из сердоликов.

— Вы посмотрите! — показал Адам Кисель. — На каждой бусинке вырезан текст одного из псалмов. Вы видите? Я-то уже слаб глазами…

Богдан прищурился, прочитал:

— «Господи! Как умножились враги мои! Многие восстают на меня. Многие говорят душе моей: нет ему спасения в Боге!» — Посмотрел на Адама Киселя: — Про меня написано. Ох, поддели меня паны со своим договором. Сорок тысяч казаков! А с остальными что делать? Они меня убьют, а на поляков все-таки поднимутся.

— Но вы видите, какое это чудо! — воскликнул не без досады Адам Кисель. — Какое сказочное мастерство!

— Да, это я вижу. Народ у нас, слава Богу, не бесталанный.

С улицы грохнул выстрел. Накатывал многоголосый шум. В залу вошел польский офицер из тех, кто был при киевском воеводе.

— На замок наступает толпа! Требует выдать ей… вашу милость.

Адам Кисель взял со стола четки.

— Оказывается, не про вас, а про меня написано.

— Я выйду к ним сам.

И опять они были один на один, лицом к лицу — Хмельницкий и толпа рассерженных людей.

Он поднял над головой булаву, и как волны, ударившись о скалу, откатываются, теряя силу, так и люди окружили гетмана, поорали и смолкли. Тогда сказал он им:

— За воеводой Адамом Киселем никакой измены нет. Прислан Адам Кисель на воеводство — королем, который клялся соблюдать мир и не делать ничего дурного казакам.

— Паны уши режут людям! — закричали. — Секут, на колы сажают!

— Слушайте меня! — Богдан снова поднял булаву. — Обещаю вам панов не пускать в имения. А теперь разойдитесь и, смотрите мне, пана Киселя не обижайте. Он один перед сенаторами за нашу правду стоял. Он — нашей крови человек и нашей веры.

Разошлись.

— На этот раз послушались, — сказал гетман, отирая пот со лба.

В тот же день Адам Кисель отправил королю послание. «Если б я не видел такой силы и готовности к войне, какая здесь, — писал он без всякого сомнения, — если б я мог видеть расторжение союза орды с казаками и если б войско наше могло прийти сюда прежде вскрытия рек, то просил бы униженно вашу королевскую милость прибегнуть к оружию, принимая во внимание унижение, которое мы терпим в мире, похожем на рабство. Лучше попытаться начать войну, чем иметь подданных и не владеть ими. Если нужен повод к войне, то республика всегда может иметь его, как только будет готова… Они не хотят платить никаких податей, а желают быть крестьянами только по имени. Признаюсь чистосердечно: такой мир мне не по сердцу».

Впрочем, самого гетмана Адам Кисель в том же послании хвалил за усердную службу его королевской милости.

11

Богдан вошел в комнату дочери Степаниды. Она штопала свитку. На отца посмотрела любя. Вскочила, не зная, куда девать работу, руки, самое себя. Стыдом ожгло Богдана: для дочери чужой совсем стал.

— Свитку починяешь? — спросил, чтоб только заговорить, чтоб о простом, о домашнем, по-свойски, и понял — промахнулся.

Степанида вспыхнула, губы у нее вытянулись в ниточку.

— Эта свитка Тимоша! Под мышками подопрела. А он ее любит, никакой обновы ему не надо.

— Умница ты у нас. Ребятам малым вместо матери.

Богдан подошел, неловко погладил дочь по волосам.

Она затаилась, умирая от любви к отцу.

— Большая! Большая ты у нас. Матушка бы как порадовалась. Невеста.

Сказал и снова почувствовал стыд. Всю нежность свою — младшей дарил, счастливого нрава девочке. Старшей, на которой весь дом держался, подарки давались, может, и дороже, да без родного словечка, а без того словечка у подарка силы нет. И теперь, когда