Ленин. - Политический портрет. - В 2-х книгах. -Кн. 2. - Дмитрий Волкогонов

Карпов информирует Хрущева, что „многолетней прак­тикой работы Совета установлено: когда здания недейству­ющих церквей стоят или даже используются не по назначе­нию (склады, хранилища и т.д.), но не ставится вопрос о внешнем и внутреннем переоборудовании, это не вызыва­ет большой активности групп верующих, и, наоборют, как только ставится вопрюс о переоборудовании или сносе зда­ния недействующей церкви, сразу возникает актив­ность…".

За долгие десятилетия советской действительности обезглавленные церкви оставались неотъемлемой частью пе­чального пейзажа великой и молчащей России…

Еще хуже обстояло дело с церквами других конфессий. Например, в конце войны Берия сообщал Сталину, что из 210 действующих в 1914 году в России костелов осталось два: в Москве для обслуживания дипломатического корпуса и в Ленинграде. Ксендзы — иностранные граждане.

Трагедия церкви связана не только с Лениным и боль­шевиками. Хотя именно они олицетворяют кульминацию беды церкви. Православие в России традиционно было в руках монархов. Его самостоятельность была призрачной. Церковь нередко просто олицетворяла собой часть монар­хии. Этим, в частности, объясняется и глубокий кризис церкви после 1917 года. Крушение самодержавия сделало сразу же церковь беспомощной и беззащитной. Рухнула „идея третьего Рима". Духовники считали, и это было пред­метом их гордости: Рим Петра и Константина пал как следствие их ереси. Может сохранить Рим только Москва, ведь „четвертому Риму не бывати…". Православная церковь ни­когда по-настоящему не была независимой от государства и монарха, придавая этому институту власти дополнительные черты абсолютизма. К слову, немногие знают, что тридцати­семилетний император Николай II 5 марта 1905 года, бесе­дуя с членами Синода, неожиданно для всех заявил, что он готов предложить себя в патриархи. „По соглашению с им­ператрицей я оставляю престол моему сыну и учреждаю при нем регентство из Государыни Императрицы и брата моего Михаила, а сам принимаю монашество и священный сан, с ним вместе предлагая себя вам в патриархи. Угоден ли я вам?"

Это было столь неожиданно, что все долго молчали. Пауза затянулась. Государь резко поднялся, поклонился и вышел. Больше он никогда не заводил разговора на эту тему. Трудно проверить правдоподобие этого эпизода, но сам факт характеризует глубокую близость российского са­модержавия и православия.

Возможно, и к капитализму Россия пришла бы раньше, и шире распространились бы к критической фазе потрясе­ний 1917 года либерально-демократические взгляды, будь церковь более самостоятельной и независимой. Это не обви­нение православной церкви, а констатация исторического факта, тем более что православие глубоко гуманистично по своему духу. Оно никогда не знало инквизиции, не жгло еретиков на кострах, не организовывало религиозных кре­стовых походов. Православие всегда осуждало насилие. Но привыкло быть под сенью не только божьей власти.

Октябрь семнадцатого выдернул опоры церкви, каковы­ми были самодержавные скрепы. Она стала легкой добычей большевиков. До 1917 года церковью управлял фактически монарх, хотя нигде это официально не зафиксировано. Пос­ле бесовства октябрьского переворота остатками православ­ной церкви стала безраздельно управлять коммунистиче­ская партия. Через своих чекистских и партийных надсмотр­щиков типа Губельмана, Тучкова и Красикова.

Быстрое падение церкви в Советской России сразу же создало в общественном сознании гигантский духовный ва­куум, куда хлынули вульгарные материалистические мифы.

Безбожие, или атеизм, стало важной составной частью новой светской религии, которая не умерла и поныне. Имя ей — большевизм. С его помощью у многих поколений путем массированной пропаганды классового антагонизма уничтожали веру в вечные, непреходящие ценности, кото­рые всегда свято защищала церковь на Руси.

Ленин в этой трагедии блистательно исполнил роль Антихриста XX века.

Глава 3  Духовный космос

Человек находился во власти космических сил, терзавших его демонов и духов природы.Николай Бердяев

Самые большие тайны в истории — это тайны человече­ского сознания. Лабиринты, катакомбы, тупики и проспек­ты хода мыслей очень часто непредсказуемы. О чем думал, умирая, Петр Первый? Почему Людовик XVI за секунды до того, как нож гильотины опустится на его шею и голова скатится в корзину, приподняв голову, спросил палача: „Что слышно об экспедиции Лаперуза?" На что надеялся и о чем думал Николай II, когда его с семьей вели ночью в подвал Ипатьевского дома? О чем думал Ленин, погруженный в страшную немоту роковой болезни?

Доподлинно, точно об этом никто и никогда не скажет. Это вечные тайны истории. Но это совсем не значит, что гипотезы и предположения, догадки и выводы о тайнах со­знания совсем недостоверны. Нет. О тайнах человеческо­го сознания свидетельствует множество обстоятельств: по­ступки этих людей, условия, в которых они жили, отноше­ние к ним, приверженность личности к определенной шкале ценностей, ее прошлые поступки и жизненные устремления, свидетельства разных лиц, закономерности человеческого мышления, жизненные импульсы, интеллектуальное, эписто­лярное наследие человека и многое, многое другое.

Духовный мир человека, основу которого составляет индивидуальное сознание, может быть так же безбрежен, как и космос. Для нормального, обычного человека есте­ственно, когда в его сознании существуют далекие мерцаю­щие планеты, кометы, болиды его дум и тайн, надежд и разочарований.

Бывает, что для человека высокого интеллекта настоя­щее пиршество — свободно думать, мечтать, томиться в эфемерном мире грез. Иногда человек всю жизнь не может признаться даже самому себе в сокровенном, долгом жела­нии достичь вполне земной цели.

В трагическую минуту испытаний, потрясений, безыс­ходности последнее прибежище личности — сознание, спо­собное придать дополнительные силы человеку, терпящему жестокое крушение. О чем думали после приговора в пос­ледние часы жизни соратники, сподвижники, помощники Ленина: Зиновьев, Каменев, Бухарин, Пятаков, Ганецкий, Горбунов? Можно только догадываться.

Духовный мир — не механическое вместилище идей и чувств, куда запросто мог запускать руку большевистский агитпроп. Для этого нужно было прилагать многолетние и колоссальные усилия, но и тогда могли появиться Рютин, Мандельштам, Солженицын, Сахаров, множество других со­противленцев ленинскому режиму.

Общество, построенное по чертежам Ленина, потерпе­ло историческую неудачу. Ни ликования, ни злорадства этот факт не вызывает и потому, что мы были сами его строителями. Но и семь десятилетий спустя мы не Можем сказать и никогда, вероятно, не скажем всего, о чем думал пионер российского социализма. Почему он так много им­провизировал? Перейдя к политике „военного коммунизма", что было сутью его убеждений, через пару лет вынужденно трубит отбой и провозглашает новую экономическую поли­тику. Почему все его международные аферы и надежды были связаны прежде всего с Германией? Как мог он, чело­век, восхищавшийся музыкой Бетховена, собственноручно писать записки о расстрелах, повешении, инициировании террора?

Этих „почему" может быть множество. Свершенность многих его деяний и поступков облегчает ответы на многие из них, но далеко не на все. Почему в фантастически бес­численных „Воспоминаниях", которые стояли на партийном полиграфическом конвейере в разделах .Ленин как чело­век", почти нечего читать, кроме бесконечной сусальной тавтологии?

Почти все, что написано о Ленине в нашей стране в жанре воспоминаний, произведено по одним и тем же партийным лекалам. Совершенство, безгрешность, гениаль­ность, моральная и политическая чистота, мудрость, про­зорливость, ангельская доброта и многое, многое другое (в „Словаре русского языка" С.И.Ожегова, насчитывающем до 60 тысяч слов, около полутора тысяч слов выражают грани, свойства, черты личности) — все, абсолютно все позитив­ные качества присущи Ленину. Я не знаю людей (кроме редакторов и издателей), которые бы все это читали. Сам факт обожествления Ленина есть один из главных аргумен­тов в пользу того, что ленинизм постепенно превратился в светскую религию. Ее нельзя было, естественно, критико­вать. В ней не было позволено сомневаться. Разумеется, она была „единственно истинной".

Поэтому все советские очевидцы, когда либо писавшие о Ленине свои заметки — от Л.Б.Каменева,Г.Я. Беленького, К.Б.Радека, Г.Е.Зиновьева до В.И.Невского, С.Л.Аллилуева, А.С.Бубнова, В.Д.Бонч-Бруевича, — не были духовно сво­бодны в своих воспоминаниях. Над всеми стоял созданный партией фетиш первого „вождя". Разве П.Д.Мальков, комен­дант Кремля, лично расстрелявший Ф.Каплан и вскоре по­бывавший у Ленина по его приглашению, все рассказал в своих отрывочных воспоминаниях? А Я.С.Ганецкий, бывший одним из самых доверенных финансистов Ленина и партии, все поведал читателям в своих заметках? Он так много знал о „немецком сюжете" большевиков… Или Е.Б.Бош, прини­мавшая от Ленина в 1918 году грозные распоряжения о расстрелах крестьян, была в своих воспоминаниях полностью откровенна? Почему Крупская не написала ниче­го о встрече Ленина с Парвусом в 1915 году в Швейцарии? Разве И.Н.Вацетис не знал, что вскоре после его назначения на Восточный фронт Ленин, принимавший командира ла­тышских стрелков лично, предлагал Троцкому расстрелять его? Даже Горький, способный на самые резкие и справедли­вые слова в адрес Ленина в 1917 году, в своих воспоминани­ях о вожде почти не упомянул о них. Подобный список можно продолжать до бесконечности. Люди писали то, что было положено писать.