Том 3. Чёрным по белому - Аркадий Аверченко

О пароходных гудках

I

В дни моей юности я зарабатывал себе пропитание тем, что служил младшим писцом в транспортной конторе по перевозке кладей.

Начальства надо мной было очень много: главный агент, просто агент, его помощник, бухгалтер, конторщик и старший писец. Рассматривая эту длинную иерархическую лестницу сверху вниз, я мог обнаружить ниже себя только две ступеньки: кошку и копировальный пресс… И с первой и со вторым я, как начальник, обращался сурово, чуть ли не по законам военного времени. Кошку драл за уши и учил перепрыгивать через поднятую ногу, а винт копировального пресса под моей ожесточенной рукой визжал так громко, что у кошки на морде появлялось выражение зависти и одобрения.

Нельзя сказать, что и со мной обращались милосердно — всякий старался унизить и прижать меня, как можно больнее — главный агент, просто агент, помощник, конторщик и старший писец.

Однако, я не оставался в долгу даже перед старшим агентом: в ответ на его попреки и укоры, я, выбрав удобное время, обрушивался на него целым градом ругательств:

— Идиот, болван, агентишка несчастный, чтоб тебя черти на сковороде жарили, кретин проклятый!.

Курьезнее всего, что в ответ на это агент только улыбался и кивал согласно головой. Был, он глух? Нет.

Удобный случай для сведения личных счетов с агентом представлялся только раз в день — когда мы отправлялись на пристань к одесскому пароходу, чтобы выправить коносаменты, заплатить деньги и получить товар.

Понятно, все это делал я, а агент только шатался по пристани, посвистывая и болтая с знакомыми, служащими Русского Общества П. и Т.

Окончив дела, я улучал удобную минуту и подходил к агенту с самым простодушным лицом,

— Ну, что, — ворчал он, — справились? Наверно, напутали, как всегда?

— Нет, все в порядке, Владимир Ильич, — смиренно отвечал я, подстерегая сладкий момент. — Я внес за Новороссийск…

И вот — момент наступал: невероятный, ужасающий пароходный гудок потрясал все окружающее, рвал гремящий металлом воздух на клочки и оглушал, пригибал к земле своим яростным ревом все мелкое человечество, суетившееся около.

…— Я внес за Новороссийск по трем дубликатам… Ах, ты, свинья этакая, идиотский агентишка!!. Я, по твоему, путаю? а ты сам, лысый павиан, сделал ли ты хоть одно дело по агентству, не напутав так, что все за спиной смеются. Я, ведь, знаю, что ты вор, берешь взятки, и, вообще, скотина такая, что смотреть омерзительно. Жулик, шельма кривоногая, кретиновидная…

Приблизившись ко мне, агент смотрел на мои шевелящиеся губы, кивал одобрительно головой в такт моим словам, будто соглашаясь со всеми высказанными мною подозрениями и эпитетами.

— И единственно, — орал я ему на ухо, — что тебе можно сделать — это по мордасам, как следует, отвозить!!.

Но тут, оскорбительное слово «мордасы» причудливо делилось на две части: «мор» я произносил под оглушающей рев гудка, а «дасы» под мертвую тишину, потому что гудок прекращался так же резко и неожиданно, как и начинался.

Уловив ухом фразу: «…дасам, как следует отвозить», агент подозрительно косился на меня и спрашивал:

— Что — как следует отвозить?

— Я говорю — мануфактуру. Как ее следует отвозить на склад: сегодня или завтра?

— Конечно! — язвительно пожимал плечами агент. — Вы первый день служите, да? Не можете сообразить, что за ней на склад каждую минуту могут явиться с накладной? Никакого из вас толку нет, сколько с вами не бьешься.

— Ладно, ругайся, — самодовольно думал я. — Все равно, не переругаешь.

И возвращался я домой довольный, до отвала насытив свое самолюбие и гордость.

II

Марью Николаевну я любил уже год, а она этого совершенно не замечала. С женщинами я робел и заикнуться какой-нибудь из них о чувствах я не решился бы при самых благоприятных обстоятельствах.

Я любил Марью Николаевну целый год и боялся даже словом, даже намеком выдать свою тайну.

Ночами я метался в постели, вздыхал, терзался мучениями невысказанной и неразделенной страсти, а днем угрюмый, холодный встречался с Марьей Николаевной.

И дождался я того, что она однажды заявила мне:

— Ну, мой верный рыцарь — уезжаю.

Я почувствовал, что кровь бросилась мне в лицо. Помолчал, сделал усилие и холодно спросил:

— Куда?

— В Одессу. К сестре, а оттуда, погостив, в Москву.

— Та-ак. Ну, счастливого вам пути. Желаю, чтобы вы веселились у сестры, а также и в Москве.

Она странно поглядела на меня, вздохнула и спросила:

— Придете к пароходу проводить?

Я вежливо поклонился.

— Если разрешите, с удовольствием.

На пароходной пристани собралось много провожающих — веселые, оживленные.

И я старался быть оживленным, шутил, улыбался. Выходило неважно.

— Что вы такой?.. — спросила Марья Николаевна.

— Зуб что-то болит, — кисло отвечал я. — У нас дома такие сквозняки…

И в то время, как я говорил ей эти слова — чудовищный рев гудка разбил воздух, как стекло, и все внутри каждого человека заныло и задрожало мелкой дрожью.

Марья Николаевна скучающе глядела на мои шевелящиеся губы, а я говорил ей:

— …Такие сквозняки… Моя милая, бесценная, мое единственное солнышко!.. Я тебя люблю, слышишь ли ты это слово? И я бы хотел с тобой рука об руку дойти гордо и счастливо до самой могилы. Слышишь ли ты меня? Я люблю твою душу и люблю твое тело, такое прекрасное, гибкое, нежное и упругое. Я бы томил тебя ласками, целовал бы нежно, и бурно, и трепетно, и всю засыпал бы свежим дождем поцелуев — твои руки, грудь, живот, твои плечи, о, твои плечи. Слышишь ли ты меня, единственное мое солнышко?..

И опять гудок нелепо оборвался на средине слова «меня»…

— «Ня, единственное мое ясное солнышко»… — услышала Марья Николаевна.

— Что? Какое «ясное солнышко» — недоумевающе переспросила она.

— Я говорю, единственное, о чем я мечтаю, — понежиться на солнышке. Вот, видите, сейчас облака, а когда вы уедете, я, если выглянет солнышко, пойду на бульвар и посижу на скамейке.

— Подумаешь, идиллия… Только и всего?

И я холодно ответил:

— Только и всего.

Эти две истории я рассказал к тому, что, вообще, хорошо было бы в каждом городе на каждой улице поставить по такому гудку — хоть раз в день на пять минут можно было бы быть искренними друг с другом.

Как меня оштрафовали

I

Проснулся я потому, что почувствовал около кровати присутствие постороннего лица. Но, открыв глаза, увидел свою ошибку: это был не посторонний человек, а околоточный. Полиция никогда не бывает посторонней.

Я послал ему рукой приветствие и терпеливо спросил:

— Сколько?

— Двести пятьдесят.

— Что вы, милый! Хотите десять?

— Помилуйте! Я не имею права торговаться.

— Ну, да, — кивнул я головой. — Вы сейчас скажете: дети, всеобщая дороговизна… Знаем!

— Помилуйте, я вам сейчас могу предъявить и постановление…

Обеспокоенный, я поднялся на локте.

— Позвольте… Да вы о чем?

— А вы? — улыбнулся околоточный.

— Я о…

— Ничего подобного! Я бы не стал так настойчиво… Вы, просто, как редактор журнала оштрафованы…

— Просто оштрафован? Ну, тогда, конечно, ничего.

— … И мне нужно взыскать с вас деньги.

— Вот это уже сложнее… Это не просто. Дело в том, видите ли, что мне бы ужасно не хотелось платить вам денег.

— Можно не платить, — успокоительно сказал околоточный.

— Вот видите! Ну, спасибо. Садитесь, пожалуйста!

— Можно не платить, — повторил околоточный, усаживаясь. — Так как штраф с заменой арестом на полтора месяца, то, если отсидеть — ничего платить и не придется.

— Встаньте! — сердито сказал я. — Вы, кажется, уселись на мой сюртук. Вы уверены, что это я оштрафован? Может быть, кто-нибудь другой?

— Именно, вы. Да это ничего! Теперь ведь всех штрафуют.

— Милый мой, — сентенциозно возразил я. — Все люди, в конце-концов, умирают… Но если вы на этом основании захотите отрезать мне вашей шашкой голову, — я буду энергично сопротивляться. Хотите пятьдесят? Что? Пятьдесят рублей. Хорошие деньги! На пятьдесят рублей можно обмундировать целого городового… Или седло с уздечкой для лошади купить.

— Не могу-с. Приказано взыскать полностью.

— Однако, вы тяжелый человек! Ну, ладно. Как нибудь, когда будут свободные деньги, отдам. Зимой, когда начнется сезон… Заходите, милости просим…

— Нет-с, зимой нельзя. Нужно сейчас.

— Почему же? Я заплачу проценты за отсрочку. Я готов даже рассматривать это, как ломбардную ссуду под известную ценность. Я думаю, что известную ценность я представляю?

— Нет, мы ожидать не можем.

— Боже ты мой! Можно подумать, что вы весь свой бюджет строите на этих несчастных двухстах пятидесяти рублях! Хотите так: я вам внесу сразу пятьдесят рублей и потом еженедельно…