Кронштадт - Войскунский Евгений Львович

За чаем с неизменными сочниками мы успеваем обсудить еще несколько проблем: предстоящее совещание в Хельсинки, предстоящую стыковку «Союза» и «Аполлона» и предстоящий пуск «Токамака». По поводу европейской безопасности и управляемой ядерной реакции у Георгия Васильевича нет возражений. Что же до совместного космического полета, то в общем он его одобряет, но вот унификация наших и американских стыковочных узлов… надо ли это?

Спорить с Фарафоновым трудно. Он не слушает возражений, да и, сдается мне, попросту не слышит их. Твердые губы сжимаются в прямую линию, на просторном лбу собираются упрямые складки, и Георгий Васильевич жестяным голосом повторяет свое непререкаемое мнение.

Прошлой осенью мы с ним и еще несколькими старыми вояками ездили в Кронштадт — это организовал Галкин по линии совета ветеранов ДКБФ. Поездка была прекрасная, волнующая, нас бурно встречали на кораблях и в Доме офицеров, цветами задарили, как прима-балерин. А на обратном пути зашел разговор о таллинском переходе. Рейсовый «Метеор» мчал нас на быстрых подводных крыльях в Питер, бледное заходящее солнце слегка золотило серую воду залива, уходил в дымку силуэт Морского собора. А память мощно высветлила августовский день сорок первого, когда мы по минным полям, под бомбами пробивались из Таллина в Кронштадт. Многое успел я позабыть за целую-то жизнь, но тот август никогда не забуду, до последнего вздоха. Мне до сих пор снится один и тот же сон: рассвет у мыса Юминда, с поверхности залива подымается ночной туман, и я вижу на гладкой, почти белой, светлее неба, воде черные рогатые макушки плавающих мин. Проклятое видение!

В те дни мы не очень-то задумывались о смысле событий, карусель войны раскручивалась со страшной силой, не оставляя времени для размышлений. Каждый день, каждый час требовал полного напряжения сил, чтобы выполнить боевую задачу. Но, поскольку нам посчастливилось выжить, нерассуждающая юность прошла, и настало время о чем-то подумать. Все чаще мои мысли обращались к сильнейшему переживанию — трагическому таллинскому исходу. Я рассуждал: противник имел преимущество в танках и авиации, располагал на таллинском направлении бо́льшим числом дивизий — это была объективная данность, которая предопределила падение Таллина. Тут цифры, с которыми не поспоришь. Эвакуация Таллина была жестко детерминирована. Но почему — простите невольную игру слов — была она так жестко заминирована? Почему мы допустили, чтобы противник создал сильную минную позицию на пути флота на восток? В мелководном Финском заливе не так уж много фарватеров — разве нельзя было активно противодействовать врагу в постановке на них минных заграждений: усилить дозоры, бросить легкие силы флота? На моих глазах подрывались на минах корабли, гибли люди. Эти желтые столбы огня в ночи, этот душу переворачивающий грохот взрывов — были ли они роковой неизбежностью?

Я стал рыться в литературе, в мемуарах полководцев и флотоводцев. И обнаружил высказывания, проливающие, как говорится, свет на историю. Оказалось, что командующий КБФ вице-адмирал Трибуц уже на второй день войны телеграфировал наркому военно-морского флота адмиралу Кузнецову: «Самой трудной и тяжелой опасностью для флота в связи с недостаточным количеством тральных сил является минная опасность». В одной из своих книг наш бывший комфлотом пишет: «Анализ потерь показывает, что боевые корабли гибли главным образом от мин (63 процента всех потерь боевых кораблей)». Шестьдесят три процента! Почему же так получилось? Адмирал далее указывает на одну из причин — «недостаточную организованность в отпоре врагу при заминировании им фарватеров на заливе в течение июля — августа».

Итак, с одной стороны, нехватка тральных сил, с другой — недостаточное противодействие врагу… О первой причине судить не берусь по недостатку компетентности. Что до второй, то признание комфлотом подтвердило мои доморощенные соображения: фарватеры мы прохлопали. Конечно, это теперь, задним числом, легко додуматься до объяснений. В те горячие августовские дни все силы и время штаба флота были отданы обороне Таллина. «В то же время, — пишет Трибуц, — упускали Финский залив, его фарватеры, по которым шло снабжение Таллина, Ханко и по которому позже нам пришлось после боев на суше прорываться на восток».

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Вывод ясен: «суп с клецками», которого мы нахлебались по горло, мог быть пожиже… не такой смертельной густоты…

Поросло ли это быльем? Волнует ли кого-нибудь, кроме нас? Не знаю. А нам тревожная память все еще обжигает душу, она не подернулась холодком забвения. И когда мы, несколько старых вояк, уносимых «Метеором» из Кронштадта в Ленинград, вспомнили таллинский переход, разговор сразу стал горячим.

У Фарафонова на просторном лбу собрались упрямые морщины.

— Не было ошибок, — заявил он, как отрезал. — Сил у нас не хватало в сорок первом — это так. Фашисты были отмобилизованы полностью, опыт войны имели. Мы накопили опыт, оружие обновили — и переломили войну. А ошибок никаких не было. Какие могут быть ошибки у советской военной доктрины?

— Да не о доктрине речь, Георгий Васильевич, — сказал я, — а о частном вопросе тактики. Жертв при эвакуации Таллина могло быть меньше, если бы…

— Война без жертв не бывает, — рубанул он. В салоне «Метеора» на нас посматривали из своих удобных кресел пассажиры. — Рассуждателей много развелось — пороху не нюхали, а туда же — то не так было, это не так… Теоретики! Но ты-то, Юрий Михайлович, знаешь войну на своей шкуре, так? Чего ж ты разводишь сопли?

Его горячность была подогрета коньяком, которым нас потчевали после выступлений в Доме офицеров. Но я был разгорячен не меньше…

— Насчет соплей, — сказал я, быть может, с излишней резкостью, — так ты лучше свои подбери.

— Тихо, тихо, ребята, — встрял между нами Галкин со своим животом, этакой, как на флоте говорят, «морской грудью». — Не ссорьтесь, ребята.

— История войны требует серьезного подхода, — продолжал я сердито, — а не слепого отрицания неугодных фактов. Еще раз говорю: мы потеряли бы меньше людей и кораблей, если б удержали контроль над фарватерами. Если бы приказ об эвакуации Таллина пришел хоть на неделю раньше…

В общем, сцепились мы с Георгием Васильевичем, раскричались… Нехорошо вышло. Весь следующий день — воскресенье было — я чувствовал себя прескверно. И не только от вчерашней выпивки, не только от спора с Фарафоновым. Плохо мне было еще и оттого, что вчерашний Кронштадт оказался не таким, каким я его помнил. То есть, конечно, он был все тот же, серый и кирпично-красный, с темно-зеленой водой Обводного канала, с гранитным прямоугольником Итальянского пруда, и все в нем по-прежнему было параллельно или перпендикулярно. Он заметно похорошел. На Карла Маркса, на Красной, на месте бывших Татарских рядов стояли новые светлые дома. Якорная площадь, прежде земляная, теперь была покрыта брусчаткой, а ее западная часть, примыкающая к длинной стене порта, — чугунными шашками. Усть-Рогат ка была чистенькая, с модерновыми торшерами-светильниками. У ее стенки стояли катера необычных очертаний, учебные суда…

А мне не хватало в конце Усть-Рогатки обрубленной бомбами серой туши «Марата». Не хватало эсминцев и базовых тральщиков… Черт его знает, глупо все это… Глупо вздыхать, идя по чистым ровным улицам: здесь была щель для укрытия от обстрелов… а здесь воронка от бомбы… Глупо! Должна радоваться душа тому, что город чист, отстроен, прибран. Тому, что в Гостином дворе, который я помню заколоченным, угрюмо пустынным, теперь идет оживленная торговля. Тому, что в Петровском парке не торчат из-за брустверов черные зенитные стволы, а играют хорошо одетые, веселые дети. Радоваться должна душа! Но память, память — куда от нее денешься?

А еще оттого мне было плохо, что я не разыскал Надю. Фарафонов мне однажды сказал, что, когда он еще служил в Кронштадте, он встречал Надю на Морзаводе. Но когда это было! Столько лет прошло… Я даже не знал, жива ли Надя и живет ли по-прежнему на улице Аммермана. Ничего я о ней не знал, и вот это было очень плохо. Много людей, встреченных когда-то в молодости, ушли безвозвратно из моей жизни, только имена остались в памяти да смутные, стертые временем черты. Но Надя! Хорошо помню ее дивное лицо со страдальчески поднятыми бровями…