История зеркала. Две рукописи и два письма - Анна Нимова

Но время бежало, и постепенно кое-как успокоился, жестокий страх проходил, и боль поутихла, оставляя знобящую испарину. Мне стало легче, когда в голове спасительно мелькнуло имя отца Бернара.

*****16

Рассвет застал меня стоящим у окна. Прислушиваясь к доносившимся голосам, я ждал, пока все разойдутся из жилища. Наконец, гудение внизу стихло, и я решил, что моё время выходить: если и не все ушли, во всяком случае, немногие остались. Но на пути в комнату Ансельми никто не встретился, когда я шел к нему, разговаривать более не собирался, хотел только удостовериться, не изменил ли он своего решения.

Я едва успел коснуться двери, более ничем не сдерживаемая, она легко открылась передо мной, и изнуренный бессонной ночью, я не удержался от внезапных слез. На сей раз он не вышел, а ушел. Сундучка Ансельми не было. И другие вещи исчезли со своих мест. Как в один день из жилища исчезали вещи Дандоло, Марко… Теперь его, кто мог представить, что дойдет до такого? Вне себя от его ухода, в какое-то мгновение я был почти готов пуститься на розыски, и так отчаянно возжелал, чтобы мы вернулись к самому началу и прошли всё заново, но по-другому, ничем не омрачая, словно моих подозрений о его виновности в двух умышленных преступлениях как ни бывало. Такой странный необъяснимый порыв нашел на меня, и ещё какое-то время я стоял на пороге, глотая слезы, и были со мной необдуманные, невыполнимые желания, – я сам понимал.

Вскоре украдкой вышел из жилища, но в аббатство явился ближе к обеду, зная, что в середине дня отец Бернар обычно имеет свободный час и переговорить с ним будет проще. А как они искали недостающих работников, поскольку в мастерскую я так и не зашел, – про то мне не известно. Меня же моё отсутствие не смущало, наверно, предугадывал, что обратной дороги туда не будет.

Отец Бернар встретил любезно и, одновременно, настороженно. Этому вполне имелось объяснение, думаю, с некоторых пор он так относился к большинству обитателей стекольной мастерской, коль ни одна из других мастерских улицы Рейн, как и всего ремесленного предместья, по прошедшим событиям не могла сравниться с нашей. После всего пережитого намерения прятаться как-то утратились, было в том уже не много смысла. Потому мы оставались в церкви, только перешли дальше от входа, где наше уединение никем не нарушалось, и я сказал, что сильно нуждаюсь в его совете, но рассказ мой – не исповедь, хотя в нём я ничего не утаю. И после того, как изложено полностью, надеюсь, что использовано будет во благо и дальнейшее в его руках. Никакого удивления он не высказал, на все мои слова согласно кивнул. Но по мере моего рассказа настороженность его сменялась угрюмостью, опустив глаза, он сдержанно меня выслушивал.

Свой рассказ я начал с того вечера, когда Ансельми поведал мне о появлении посланцев в Париже, и далее следовал порядку событий, закончив тем, что увидел утром того дня. Временами, признаюсь, не выдерживал, и слезы набегали на мои глаза. Он же во время рассказа ни разу не переспросил меня, ни разу не остановил, и в конце я почувствовал, что в моём рассказе для отца Бернара есть новости, однако известно ему куда больше.

Когда я закончил, он находился в тяжелой задумчивости, потом неожиданно произнес:

– Это Ла Мотта, Корнелиус.

– Что – Ла Мотта? – сразу не разобрал.

– Ты слышал его шаги на лестнице.

– Ла Мотта? – поразился я. Определенно, отцу Бернару было известно всё о мастерской. – Но куда он ходил?

– Вероятно, на встречу с теми, кто следил за мастерской, – пояснил отец Бернар.

– Посланцами Республики?

Но он ответил отрицательно.

– За мастерской следили не только посланцы, но и слуги короля.

– Зачем? – растерялся я. – Это было нужно? Так принято?

– Каждый охраняет свои тайны, – он махнул рукой. – А про Ла Мотта давно подозревали, что в Париже он связан со шпионами мессира Кольбера.

– Но зачем им понадобился Ла Мотта, если есть Дюнуае? – ещё не веря, вопрошал я.

– Чем больше сведений, тем надежнее, сын мой. К тому же, Дюнуае с трудом управлялся с итальянцами, а Ла Мотта знал их лучше.

– А почему он уходил ночью?

– Не мог же он встречаться средь бела дня, как ты себе представляешь? В мастерской, за работой?

– Вечером…

– И вечером могли заметить. Будь ты на его месте, поступал бы с не меньшей осторожностью.

– А ночная стража? Какая осторожность? Она могла схватить его.

Он усмехнулся.

– Думаю, ему ничего не угрожало. Его встречали в условленном месте и отводили, куда следует. И под их покровительством он возвращался.

– А ключи? Откуда он взял ключи?

По лицу отца Бернара скользнуло недоумение.

– Они у него имелись с самого начала.

– Ключи были только у Антонио, – возразил я.

– Это не так, Ансельми, – вдруг сказал он.

Удивленный и обескураженный, я старался поймать его взгляд.

– Вы… Назвали меня Ансельми, отец Бернар.

Но он ускользнул от меня, как-то смешался, провел по лицу, словно хотел отбросить что-то, мне невидимое. Потом отвернулся и произнес одно короткое слово:

– Прости.

Стараясь убрать неловкость, он продолжал почти невозмутимо:

– Отчего ты решил, что свечи… особенные?

– Я просто подумал, отец Бернар. Раньше, когда собирались в жилище, часто вспоминали о Венеции, и многое услышал из разговоров, я ведь понимаю их язык. Они не очень церемонились с тем, кто, по их мнению, должен исчезнуть с этого света, – печально довершил я.

– Да, я тоже про такое слышал, – он вздохнул. – Когда мне довелось там побывать.

– Вы были в Венеции?

– Нет, Корнелиус, я не заходил так далеко, но я говорю об Италии. Из таких же историй я знаю, как они… хм… – он замялся. – Прибегают к некоторым средствам, чтобы избавиться от соперника или наказать провинившегося. Но они не исключение, думаешь, здесь не поступают также?

– Наверно, – равнодушно согласился я на его предположение, что и у нас кому-то по соседству ничего не стоит замыслить убийство. – Но что же мне теперь делать?

Ответ пришел не сразу, а услышав его, я всполошился.

– Тебе пока не надо возвращаться в жилище.

– Но ведь он ушел! – воскликнул я.

– Ты уверен в этом?

– Да, отец Бернар. Его вещи пропали из комнаты.

– И кто знает – может, на случай твоего возвращения кое-что припрятано. Ты так не думал?

Перед глазами вновь проплыла одинокая свеча, оставленная на столе… Я вздрогнул.

– Или задумает вернуться, – говорил он спокойно, будто не замечая моего испуга. – Встретит там, где ты не ждешь. Неужели не понимаешь: тот, кто допустил такой разговор, уже ни перед чем не остановится.

Каждое произнесенное слово ранило всё больнее, я совсем поник.

– Почему… Как вы думаете, почему он так поступил?

Отец Бернар смотрел пристально, и сострадание виделось в его глазах.

– Ты не ожидал от него? Не мог представить, что он способен?

– Никогда… А вы ожидали?

Тем утром у окна долгие часы я не мог думать ни о чем, кроме: как он смог решиться на такое деяние? Значит ли это, что вознаграждение было столь немалым, и он не устоял, но чем сумели соблазнить его, обнадежить? Обещаниями принять в цех по возвращении в Венецию? И это стоило двух жизней… А может, ему заплатили такими деньгами, от которых отказаться не сумел, слишком хорошо помнил, как страдал в голодное безденежное время там, где убогая нищета соседствует с безудержной роскошью, что делает нищету особенно заметной и унизительной. Возможно, последнее – самое верное. Я сказал о том отцу Бернару, он лишь пожал плечами.

– Твои это рассуждения, Корнелиус, а чего строить догадки впустую? Никогда наверняка не узнаешь, что творится в чужой душе, так уж лучше вернуться к тому, что случилось с нами.

Как в истории с письмом, не стремился он со мной обсуждать, не желал моего любопытства, но я с пониманием принял и решился довериться. Что мне ещё оставалось после смерти Марко?

– И куда же мне деваться, если не возвращаться в мастерскую? – робко спросил с надеждой, что сказанное не обернется против меня.

– Куда деваться? – он сцепил пальцы у подбородка. – Не гнать же тебя на улицу. Оставайся сегодня в больнице, завтра решим.

*****17

Через пару дней отец Бернар сказал, что в городе Ансельми так и не нашли. Куда он делся – никто не знал, просто исчез, другим про свой уход не проронил ни слова, ни с кем не прощался. Я же подозревал: он ушел вместе с посланцами, не смог более оставаться, и ему позволили спокойно вернуться, ещё бы – он выполнил своё дело. Пьетро, потрясенный его исчезновением и тем, что, по слухам, за этим крылось, слег, и в мастерской сильно о том беспокоились.