Последний поворот на Бруклин - Hubert Selby

Мурлыча песенку. Ада вымыла посуду. Почистила раковину, потом застелила постель, заранее открыв окна, чтобы как следует проветрилось постельное белье, аккуратно подоткнула простыни и одеяло, взбила подушки (Хайми всегда любил, чтобы его подушка была пухлой и мягкой), после чего повесила на вешалки свою ночную рубашку и пижаму, которую каждый вечер раскладывала с того краю кровати, где спал когда-то Хайми. (Хайми всегда любил каждый раз надевать на ночь свежую пижамную пару, и хотя он уже пять лет как умер, в октябре – шесть, двадцать третьего октября, она по-прежнему каждый вечер расстилала пижаму, правда, теперь все время одну и ту же – выстирает ее раз в месяц, выгладит и снова кладет на кровать.) Потом она прибрала в квартире – подмела пол на кухне и привела в порядок мебель, – а затем вытерла посуду и убрала ее туда, где стояла вся прочая посуда для молочных продуктов. Пока она надевала свитер и пальто, готовясь спуститься вниз, мурлыканье перешло в беспечное пение. Оглядев квартиру, она убедилась, что плита выключена и всюду погашен свет, после чего закрыла дверь и направилась на улицу. У подъезда была небольшая площадка, окруженная скамейками и немногочисленными молодыми деревцами. Здесь Ада и сидела всякий раз, когда позволяла погода. Она села на скамейку, стоявшую с левой стороны, поскольку знала, что солнце будет освещать ее дольше, чем все остальные. Это была ее скамейка, здесь она сидела, смотрела на детей, на идущих мимо или сидящих взрослых и с удовольствием грелась на солнышке. Она закрыла глаза, запрокинула голову, повернувшись лицом к солнцу, и долго сидела так, ощущая тепло у себя на лбу, на щеках, на веках, чувствуя, как солнечные лучи проникают в грудь, согревая душу, и от этого была почти счастлива. Неслышно, глубоко вздохнув, она опустила голову и открыла глаза, потом чуть приподняла ноги и пошевелила пальцами в туфлях. Зимой на ее многострадальные слабые ноги приходилась огромная нагрузка, но теперь даже они ожили и освободились от тяжести. Пройдет еще много, много на диво теплых, солнечных месяцев, прежде чем ноги начнут мерзнуть и ей придется мучиться в толстых шерстяных носках. Уже скоро можно будет как-нибудь выбраться на Кони-Айленд, посидеть на прибрежной аллее и поглазеть на купальщиков, а го и прогуляться по полосе прибоя – но это едва ли. Там запросто можно поскользнуться, или кто-нибудь чего доброго собьет ее с ног. Впрочем, на пляже приятно даже просто посидеть на скамейке и погреться на солнышке. Она посмотрела на малыша, проехавшего мимо на трехколесном велосипеде, потом стала наблюдать за ватагой ребятишек, с криками гоняющихся друг за другом. Изредка ей удавалось разобрать слова, которые они выкрикивали, и тогда она, покраснев от смущения, тотчас старалась выбросить услышанное из головы (всё это тоже начнет всплывать в памяти будущей зимой), потом до нее донесся плач ребенка, и она, резко обернувшись, увидела опрокинутую коляску, услышала голос из окна, с трудом разглядела двоих убегающих мальчишек; попыталась определить, откуда слышится плач ребенка, и встала со скамейки, увидев, что из дома вышла женщина. Право же, этим ребятишкам следует быть поосторожнее. Она внимательно наблюдала, как мать берет ребенка на руки, бросает его в коляску, сует ему в рот бутылочку и поднимается по лестнице наверх. Надеюсь, младенец не пострадал. Ребенок в конце концов пе-рестал плакать, а Ада отвернулась и снова посмотрела на малыша, катающегося вокруг скамеек на трехколесном велосипеде. Она увидела, что мимо идет женщина с детьми и магазинной тележкой. Женщина улыбнулась, кивнула и поздоровалась. Ада ответила на ее приветствие, но улыбаться не стала. Это была милая дама, но муж – просто ничтожество. Он всегда смотрел на Аду так странно, словно хотел причинить ей боль. Не го что ее Хайми. Ее Хайми всегда был настроен доброжелательно. Такой хороший человек! Этим летом, двадцать девятого июля, они могли бы отметить сорок третью годовщину свадьбы – будь он еще жив. Хайми во всем ей помогал. И тоже любил пляж. Но им так редко удавалось туда выбраться! Разве что по понедельникам, когда они закрывали магазин, правда, погода не всегда бывала такой приятной. И все же они не раз туда ходили – она делала бутерброды и наливала в термос холодный лимонад, а Хайми всегда брал для нее шезлонг и пляжный зонт. Он неизменно настаивал. Я хочу, чтобы тебе-таки было удобно и хорошо. Так и говорил. Она всякий раз отказывалась: не стоит, мол, не беспокойся. Кому это надо? – и они смеялись. Но Хайми всегда настаивал на том, чтобы у нее был зонт: вдруг ей захочется посидеть в тени, – но этого ей никогда не хотелось, они обычно сидели в шезлонгах, грелись на солнышке и в течение дня разок-другой спускались к воде, чтобы поплескаться в волнах прибоя. Он такой хороший был, ее Хайми! А когда подрос ее Айра, он порой отпускал их на пляж и сам присматривал за магазином, и они проводили на пляже лишний денек. Ее Айра был самым лучшим сыном, какого только может пожелать любая мать. (Каждый вечер, перед сном, она целовала их фотографии.) Совсем еще мальчиком был, когда его убили. Совсем ребенком. Даже не успел жениться. Даже не успел жениться, а его в армию взяли. Такой хороший мальчик! Совсем еще маленьким ребенком он приходил из школы, отпускал ее немного вздремнуть и говорил, что поможет папе в магазине, а Хайми улыбался широкошироко и гладил малыша Айру по голове: да, вздремни, пожалуй, Айра уже большой мальчик, он мне поможет, – и Айра с улыбкой смотрел на отца, а Ада уходила в маленькую квартирку позади кондитерского магазина и ложилась отдохнуть.

И порой – возможно, когда торговля шла не слишком бойко, – пока Айра присматривал за магазином, Хайми готовил ужин, а потом Айра приходил, будил ее и говорил: ужин готов, мамочка. Видишь? И всё было уже на столе, они садились и ели, а когда ужинал Хайми, она выходила к покупателям. А Хайми так много работал! В шесть утра открывал магазин, выходил на улицу за газетами, а ведь иногда бывало холодно, шел дождь, и Хайми сам (он никогда не позволял ей помогать ему в этом деле) приносил с улицы огромные связки газет, разрезал веревки, раскладывал газеты на прилавке, а она лежала в постели, притворяясь спящей – все годы, что они были женаты, Хайми вставал с кровати очень тихо, чтобы она подольше поспала, и каждое утро она просыпалась, но никогда не подавала виду, что уже не спит, чтобы он за нее не переживал. Потом, в восемь часов, он снова заходил, и она, сделав вид, будто проснулась от его прикосновения, вставала и готовила завтрак. Двадцать лет они владели этим магазином и были очень счастливы… малыш врезался на своем велосипеде в дерево, но тут же поднялся и снова принялся кататься… возможно, у них не всегда всего хватало, но они были счастливы, и она все еще чувствовала запах стойки с газировкой; сладкий аромат сиропов, цукатов, горячей сливочной помадки, зефира, взбитых сливок, шоколадного, сливочного и фруктового мороженого, леденцов и жевательной резинки на прилавке, полок с конфетами на противоположной стене магазина – а стеклянные раздвижные двери были испачканы грязными ручонками тысяч ребятишек. Она, бывало, облокачивалась на прилавок и наблюдала, как они глазеют и показывают на сладости, прижимая пальчики к стеклу. Такое творилось целыми днями, и Ада всегда недоумевала, почему надо обязательно упираться в стекло руками и почему дети так долго не могут решить, какие им нужны конфеты. А потом, когда родился Айра – она была уже не молода, – это почти перестало ее раздражать. Они были такими же маленькими детьми, как ее Айра. А когда взрослели, переставали быть такими славными и начинали сквернословить. Но Айра всегда был очень хорошим мальчиком. И кому-то понадобилось его убить. А им даже не довелось увидеть его тело. Только телеграмму получили, а много лет спустя – пломбированный гроб. Мой бедный Айра! Такой молодой! Погиб, даже не став отцом. Уже пятнадцать лет, как умер… к малышу на велосипеде подошли еще несколько детей, и они стали кататься по очереди, смеясь и бегая вокруг. Ада смотрела на них и улыбалась. Пятнадцать лет как умер, и даже нет детей, никто тебя не вспомнит. Не пойму, за что со мной так поступили. Умер даже раньше Хайми, своего отца. И даже Хайми меня покинул. Такой хороший человек! Так много работал, что ссутулился с годами… мимо шли какие-то люди, и Ада улыбнулась, но они прошли, так и не обратив внимания на Аду, и Ада едва на них не накричала, но осеклась, заметив, что уже спускаются женщины, люди идут в магазин, резвятся и смеются дети, солнышко делается ярче и теплее, и несколько мужчин уселись верхом на скамейку, положив посередине шахматную доску – быть может, кто-нибудь сядет рядом с ней, и они поболтают.

ЖЕНСКИЙ ХОР I

Домохозяйки сидели на скамейке. Они смотрели на Аду и смеялись. Чего только не увидишь на улице в такую погоду. Даже Аду. Сдается мне, она вышла одежонку свою проветрить. Смех. Всё то же дерьмовое пальтишко. Всю зиму в нем ходит. Почему бы ей его не снять? Да у нее под ним ничего нет. То есть как это? Бьюсь об заклад, на ней сплошные струпья. Смех. Да она просто грязнуля и лентяйка. Бьюсь об заклад, даже дезинфектор боится к ней в квартиру подниматься. Бьюсь об заклад, у нее промеж ног запашок, как у лимбургского сыра. Смех. (Одна принялась ковырять в носу – сперва исследовала ноздри мизинцем, определив местонахождение самых богатых залежей, потом отодрала указательным пальцем то, что скопилось за ночь, соскребла большим пальцем и вытащила – большим и указательным – отборную мясистую козявку, длинную, зеленую, в желтую крапинку, взмахнула ею, затем нежными движениями пальцев скатала ее в комок, попыталась выбросить щелчком, но та так прочно прилипла к пальцу, что в конце концов пришлось счистить ее об скамейку.) А эта ебаная Люси! Я видала, как она опять с кучей белья в прачечную шла. А-а-а, корчит из себя черт знает кого! Вечно белье стирает. Да кого она хочет одурачить! Между прочим, ее муженек учиться ходит. Ага! Сдается мне, думает важной персоной заделаться. Небось хочет выучиться на сутенера. Это еще зачем? Неужто иначе никто не станет Люси ебать? Бьюсь об заклад, ей мужика подцепить – что два пальца обоссать. Лично я-то, когда надо, белье стираю, но так себя не веду. (Одна приподняла ягодицу, пёрнула, издав громкий булькающий звук, и вздохнула.) Смех. Глядите-ка, Ада улыбается! Похоже, спятила – с чего бы ей так всю дорогу лыбиться? Точно спятила. Завела у себя в голове человечков и ну их слушать. Надо бы вызвать перевозку из «Кингз каунти» да и сдать ее. Смех. Ага, какое уж тут спокойствие, когда кругом психи разгуливают! Да ей просто нужно хорошенько поебаться, только и всего. Пошлю-ка я к ней Генри, он свое дело туго знает. Смех. Бьюсь об заклад, у нее где-то денежки припрятаны. Вы же эту породу знаете. Ага. Ее муженек торговлей занимался, имел свой магазин, и никак не скажешь, что ей приходится жить на пособие. Глядите-ка, сидит одна и лыбится! Будь у меня ее денежки, я бы ни за что тут не сидела, уж не сомневайтесь. (От ноги отковыривается корка, рассматривается ее всех сторон, потом отшвыривается.)