На реках вавилонских - Юлия Франк

— Вот, молоко стоит на кухне. — Полностью одетый, но все с таким же торчащим пузом, сосед сунул мне на колени ребенка. — Через час, самое позднее через два мы вернемся. — Прежде чем я успел к нему шагнуть, он схватил за руку свою жену и потащил ее из квартиры вниз по лестнице. К шуму у меня в ушах прибавился стук, что-то все время стучало, стучало и стучало. Как только закрылась дверь, ребенок перестал орать. Он был пугающе легкий. Одной левой рукой я поднял его, а потом осторожно уложил у себя на коленях. Куда его девать? Если я клал его на пол или на кровать, он поворачивался набок или откидывался назад и снова начинал орать. Едва я брал его на колени, он успокаивался и принимался меня разглядывать. В комнате слышалось только тиканье часов, никакого шума, щелканья или треска. В ушах у меня даже перестало свистеть. Мои часы все еще лежали на аккуратно сложенной одежде. Я поднял младенца и положил на стол. Осторожно вытянул левую руку и кончиками пальцев коснулся часов. Младенец наблюдал за каждым моим движением: стоит мне сделать что-то не так — и он начнет орать. Было десять минут девятого, бессонная ночь пролетела быстро, скоро в окна ударит дневной свет. Мне пришла идея, куда я мог бы отнести младенца. Я оделся, накинул на плечи куртку и пошел с ребенком вдоль домов. Я точно не знал, в какой квартире живет Нелли, надеялся только, что узнаю ее подъезд.

Через несколько минут дверь дома открылась и вышла какая-то женщина.

— Что вы делаете с ребенком? Он же замерзнет.

Я протиснулся мимо нее в дом. В самом деле, на младенце были только распашонка и штанишки, ни кофточки, ни шапочки, ни пинеток. Хотя зачем ему обувь, он еще и ходить-то не умеет. Свет в вестибюле дома погас. Я прислонился к стене, на которой была батарея, и молчал. Пока младенец не орал, все было хорошо. Наверху открылась какая-то дверь, зажегся свет, и на лестнице послышались тяжелые шаги спускавшегося по ней человека. Он не удостоил меня взглядом, а собирался просто пройти мимо.

— Извините, пожалуйста, вы знаете молодую женщину, которая живет здесь с двумя детьми?

— Нелли? Она живет на втором, слева. — Он открыл дверь подъезда и исчез. Возможно, он побывал у нее.

На втором этаже я нажал локтем кнопку звонка. Он издал какой-то скрипучий звук, в точности такой же, как у моего, и, вероятно, у всех звонков в лагере.

Дверь открыла незнакомая женщина.

— Простите, я думал, здесь живет…

— Нелли? Она живет вот тут. — Женщина показала на дверь комнаты и впустила меня в коридор. — Ну, кто это у нас? Какой прелестный ребенок. И как на вас похож. — Она шла за мной почти до самой двери Нелли. Подождала, пока я постучусь. Однако правая рука меня все еще не слушалась, а левой я держал младенца, так что я постучал в дверь ногой, и женщина, покачав головой, скрылась за своей дверью. Очевидно, она собиралась подслушивать. Мне пришлось опять постучать ногой. Изнутри вроде бы доносились голоса, возможно, у Нелли было радио. Тем временем стрелка часов перешла за половину девятого: ее детям давно полагалось быть в школе. Только я собрался постучать в третий раз, как дверь чуть приоткрылась. Показалось лицо Нелли.

— Зачем ты пришел?

— Это ребенок моих соседей. — Я протянул ей младенца, правая рука беспомощно висела вдоль туловища.

— Ты что, подрался? — Она просунула руку в щель и быстро ощупала мои губы и брови.

— Не могла бы ты его взять? — Я пытался просунуть младенца в дверную щель.

— Что? — Она удивленно смотрела на меня, ее лицо словно ушло в тень: наверно, она притянула дверь к себе.

— Впусти меня, пожалуйста.

— Мне очень жаль, но как раз сейчас это некстати.

— Пожалуйста.

— Нет. — Она еще сильнее притянула к себе дверь, и теперь я мог видеть только половину ее лица.

— Совсем ненадолго. — Казалось, младенец не произвел на нее ни малейшего впечатления.

— Ты что, не понимаешь? Это невозможно. Я голая. Я не хочу тебе сейчас открывать. Ее глаз смотрел на меня по-свойски, подмигивал, словно пытаясь мне что-то сказать. Хлопнула дверь. Закрылась и другая дверь, за которой исчезла ее соседка. В полутемном коридоре я ощупью добрался до выключателя.

Меня не касалось, что делала Нелли в половине девятого утра, когда ее дети сидели в школе и упражнялись в чистописании и арифметике, и почему она голая пряталась за дверью и не хотела меня впустить. Может, она была больна и плохо себя чувствовала. Она часто кашляла, ее кашель звучал хрипло.

Прежде чем выйти из дома, я попытался хорошенько спрятать младенца под курткой. Младенец потянулся, выгнул спину и заорал. Он ни во что не ставил тепло и темноту под моей курткой. Так что я поспешил по обледенелым кочкам к себе домой и внес его в квартиру. Там я положил его на свою койку и позволил ему орать, сколько его душе угодно.

Почему какой-то младенец должен был мешать мне в моих приготовлениях? Левой рукой я заботливо сложил вышитые платки, заботясь о том, чтобы угол прилегал к углу, затем я их понюхал и уложил обратно в форму для кекса. А те платки, которыми я уже воспользовался, отнес на кухню и намочил в холодной воде, выжал и один за другим вытащил из умывальника. Их ткань, прежде такая гладкая, сейчас издавала какое-то противное шуршание. Времени на то, чтобы отнести эти платки в прачечную и там выгладить, у меня не было. Но вид их меня так тревожил, что я одной левой тщательно уложил их в пакет и выбросил в помойку. В шкафу на обычном месте лежала упаковка хрустящих хлебцев, ничья посторонняя рука не бралась за них прошлой ночью, и с чувством удовлетворения я установил, что последнего ломтика мне еще хватит на завтрак. Пустую упаковку я свернул и выбросил.

Как только я открыл дверь комнаты, младенец, все еще лежавший на спине, повернул ко мне голову и стал следить за каждым моим движением. Я уже не мог запереть дверь, — ворвавшийся ко мне сосед сломал замок. Я отодвинул нож вправо, к разделочной доске, чтобы лежал строго параллельно краю доски, на расстоянии пальца, острой стороной вовнутрь.

Вода закипела. Напротив своего прибора я разложил ручное зеркальце, мыло и старый помазок. Бритву и два лезвия поместил возле маленькой миски с водой. Большую миску я мыл, пока левая рука не онемела, поскольку она не привыкла управляться одна со всеми делами. Когда закипела вода, вместе с ее клокотанием мой слух уловил и крик ребенка. Грудным младенцем он уже не был, — с тех пор, как я заглянул в его глаза и понял, как алчно и требовательно оглядывает он свое окружение, я стал считать его уже человеком, ребенком с притязаниями человека, который кричит не потому, что может кричать, а потому, что хочет. От крутого кипятка на "нескафе" выступила пена.

— Ну как она, все время плакала? — Отец ребенка постучал и вошел, прежде чем я успел выключить кипятильник и открыть ему дверь.

— Кто "она"?

— Малышка, кто же еще. — Он взял ребенка с кровати и покачал головой, будто в том, что ребенок орал, было нечто необыкновенное. И прижал малышку к себе, словно часть тела, которой ему долго недоставало.

— Ребенок, возможно, проголодался, но у меня только и есть, что последний ломтик хрустящего хлеба.

Он повернулся к жене, которая осталась стоять в дверях. Носовым платком я вытер ручку бритвы, однако хватка моей левой руки была слишком слабой, чтобы протереть еще и бороздки.

— Глядите в оба, — сказал мужчина, погрозив мне пальцем. — Что-то готовится. На вашем месте я бы смылся. — В этом предостережении звучала искренняя озабоченность. Это подтверждало мою догадку: он хотел отвести от меня опасность, но не потому, что относился ко мне как к другу или сообщнику, за чью жизнь он беспокоился, а потому что я, по его мнению, работал в той же организации, что и он. Кто-то, возможно, нашептал ему, что меня считают агентом госбезопасности.

Он погладил ребенка по головке.

— Вы только не тяните, поторопитесь, пока они еще не стоят у вас под дверью. — Он нервно жевал спичку и гонял ее из одного угла рта в другой. Возможно, это была та самая спичка, которую я воткнул в замок на моей двери. В его изможденном лице с грубыми чертами проглядывал страх. Заметив это, я стал вертеть его угрозы и предостережения так и сяк, пока они не сложились в боязливую просьбу убраться с лодки, которая грозит опрокинуться, если кого-то в ней убьют или выкинут за борт. Никому не хочется, чтобы лодка опрокинулась, особенно если на руках ребенок, а рядом женщина, видимо, совершенно неспособная ухватиться за спасательный круг, а скорее готовая пойти ко дну, быстро и безропотно.

— Вы не могли бы сейчас оставить меня в покое, мне надо кое-что сделать. — Я положил левую руку на ручку двери и ждал, когда он скроется в коридоре.

Он кивнул мне и ушел. При мысли, что я сейчас окажусь в комнате за запертой дверью, совсем один, по спине пробежал сладостный холодок. Я отдернул занавеску, открыл окно и уселся на подоконнике. Первая сигарета вызвала легкое и приятное головокружение. Внизу вороны гоняли какую-то то другую, более крупную черную птицу, — она явно не могла летать. Они подскакивали к ней вплотную и долбили клювами замерзшую землю, а черная птица, словно чувствуя в их движениях угрозу, отпрыгивала в сторону, чтобы найти укрытие. Они ее преследовали. Я погасил сигарету о подоконник и оставил окурок на месте. Перед окном плясали одинокие снежинки. Я приставил стул к столу и сел завтракать. Я пытался сложить из разных шумов у меня в ушах какую-то музыку. На подоконник уселся воробей и принялся обследовать окурок. Окно хлопнуло. Воробей испуганно вспорхнул, задев крылом стекло. Снежные хлопья стали крупнее, снег падал плотнее и гуще, карканье черно-серых птиц звучало глухо. Мысль, что мне не светит теперь не только спасение, но и надежда на него, наполнила меня большим спокойствием. Не будет больше щелканья и шуршания в ушах, открывания и закрывания дверей, приходов и уходов.