ШАРЛЬ ПЕГИ. НАША ЮНОСТЬ. МИСТЕРИЯ О МИЛОСЕРДИИ ЖАННЫ Д АРК. - ШАРЛЬ ПЕГИ

Вот так–то партии и вознаграждают вас за то, что вы сделали для них в момент, когда они были в опасности, я имею в виду, за то, что вы сделали для мистики, из которой они вышли, для мистики, за чей счет они живут и паразитируют, для эксплуатируемой ими мистики. Вот этим–то они и управляют, хотят управлять вами и соответственно желают связать вас своей политикой, запретить вам какую бы то ни было иную мистику.

И раз со времени вырождения дрейфусистской мистики в дрейфусистскую политику мы сопротивлялись любой власти, вынося на своих плечах всю мощь гнета тирании, восставали против демагогии всех наших (политических) друзей, мы подвергались риску, мы пережили пятнадцать лет нищеты ради защиты личных, сущностных, христианских свобод, во имя защиты христианской совести, то в награду за это политики, реакционные политики охотно запретили бы нам быть республиканцами. И раз уж мы отдали не недели и месяцы, как те рабочие, на службу Республике, а пятнадцать лет нищеты, то в награду за это политики, республиканские политики охотно запретили бы нам быть христианами. И таким образом Республика могла бы стать режимом свободы совести для всех, но не для нас, в награду за то, что мы защищали ее все пятнадцать лет, за то, что мы ее защищаем, что будем защищать ее и дальше. В награду за то, что мы в нищете пятнадцать лет верой и правдой служили Республике, защитили, спасли республиканский режим, ставший режимом свободы совести, она, возможно, будет дана всем, но не нам. А мы обойдемся и без разрешения этих господ. Мы не живем, мы не движемся в той же плоскости, что и они. Их споры — не наши споры. Те мучительные споры, которые иногда введем мы, наши споры, не имеют ничего общего с их общедоступной, с их поверхностной полемикой.

Возможно, Республика и станет режимом свободы совести для всех, за исключением только самих республиканцев.

Мы попросим у этих господ позволить нам не спрашивать у них разрешения. Вовсе не случайно наши Тетради в результате долгих трудов, в силу мощного и тайного родства душ, путем длительного, так сказать, выпаривания политики стали сообществом абсолютно свободных людей, которые поголовно во что–то верят, начиная с типографии, одного из самых прекрасных ремесел. Вопреки партиям, вопреки политикам и политике, вопреки противоборствующим политиканам (противостоящим нам и грызущимся между собой) мы останемся такими, какие мы есть.

Вот, мой дорогой Варьо, что сказал бы я на наших четвергах в редакции Тетрадей, если бы там говорили не так громко и хотя бы иногда давали мне возможность высказаться. [306] В этих Тетрадях г–на Миллье вы найдете все, чем была наша республиканская мистика. И вы, сударь, [307] спрашивающий у меня, как точно определить с помощью убедительных доводов, путем доказательств умствующего разума, что такое мистика и что такое политика, quidsitmysticum, et quid politicum [308] поймете: республиканская мистика, это когда за Республику умирали, а сегодня за счет республиканской политики живут. Вам ясно, не так ли.

Публикуемые нами записки Миллье сразу же покажутся вам отобранными из огромной кипы бумаг. Естественно, все опубликовать невозможно. С того момента, как г–н Миллье принес первые пачки своей рукописи, между нами завязался горячий спор. Из скромности он все время хотел что–нибудь из нее выкинуть. Но я всегда оставлял, потому что там было лучшее. Довольно уже вычеркнули, переходя от текстов к окончательному варианту рукописи, при составлении оригинала. — Это письмо слишком интимное, — говорил он. — Именно потому, что оно интимное, я и оставляю его. Он отметил карандашом те места, которые, как ему казалось, можно опустить. Я специально купил резинку, чтобы стирать его карандаш. Ему хотелось остаться незаметным. Я сказал ему: Напротив, покажите себя. Человек, который ставит себе целью лишь точно, верно, реально вспоминать собственную жизнь и показать ее, сам становится, оказывается лучшим из документов, лучшим из памятников, лучшим из свидетелей; лучшим из текстов; он дает бесконечно больше, чем лучший из документов; он бесконечно лучше самого лучшего из документов; как минимум, он дает лучшее из свидетельств.

Вы заметите, Варьо, вы почувствуете интонацию этих мемуаров. В них интонация самого времени. Меня вовсе не удивило бы, если б какой–нибудь глупец, лишенный исторического чутья, нашел бы эту интонацию немного смешной. Да, такой уже не бывает. Но люди, ею владевшие, совершили великие дела. А мы?

Гражданственность сегодня тоже кажется смешной. Сегодня прилагательное «гражданственный» чувствует себя очень плохо. Оно оканчивается на–ный. Слово гражданственный кажется созвучным таким словам, как ослиный, ненужный. И даже ни с чем не сообразный. Сколько стариков, сколько больных, сколько умирающих просили отнести их к избирательным урнам, и, очевидно, они не были кирасирами Морсброна. [309] Однако все те, кто видел, как умирающий Коппе велел отнести себя в Академию, чтобы обеспечить избрание г–на Ришпена, [310] нашли этот акт великим. [311]

Единственная ценность, единственная сила роялизма, мой дорогой Варьо, единственная сила традиционной монархии в том, что короля более или менее любят. Единственная сила Республики в том, что Республику более или менее любят. Единственная сила, единственное достоинство всего, что ни возьми, — быть любимым. То, что ради Республики столько людей так жили и так страдали, так верили в нее, умерли за нее, вынесли ради нее столько непомерных испытаний, вот это считается, вот это меня интересует, вот это действительно существует. Вот это и лежит в основе режима, составляет его законность. Когда я читаю в Аксьон франсез многочисленные строки, исполненные насмешками и сарказмом, подчас столь оскорбительные, я испытываю неловкость, ибо речь идет о людях, желающих вернуть, восстановить самые древние достоинства нашей расы, ведь нельзя же основать, нельзя же восстановить вновь какую бы то ни было культуру на насмешке, ведь насмешка, сарказм и оскорбление — дикость. Даже варваризм. Ничего нельзя основать, возродить, восстановить, восполнить на насмешке. Каламбурами культуру не восстановишь. Признаюсь, мне не удается понять, что же остроумного в написании слова Respubliquains [312] которое нам повторяют до полного пресыщения. Мне кажется, это так же глупо, как и то, что на противоположном фланге пишут leroy. [313] Через букву у. Эти буквы s и qu мне представляются из одного алфавита, что и буква у. Боюсь, как бы не оказалось одинаково глупым, смеяться и над тем и над другим. У короля все величие французской традиции. У Республики все величие традиции республиканской. Если добавить это s к Respubliquains, то ничего не изменится, может быть, только прибавится еще немного римского величия. Как раз сейчас так случилось, что я с пристрастием читаю de Viris. [314] Признаюсь, что слово respublica [315] там имеет огромное значение. Оно столь же значительно, как и размах, и величина римского свода. А что касается замены буквы с на qu в женском роде publique от public [316] то она мне кажется не более постыдной, чем женский род Turque от Turc и Grecque от Grec и sèche от sec, [317] как учит нас (французская) грамматика. Образуем женский род, как можем. Когда я нахожу в Аксьон франсез у Морраса рассуждения, неумолимые логические построения, безупречные несокрушимые объяснения, почему королевская власть лучше Республики, и, особенно, почему роялизм лучше республиканства, и почему монархизм лучше республиканства, то признаюсь, меня тянет выразиться грубо: Это не пробирает. Понятно, что я подразумеваю. Это не берет за душу, как протрава берет или не берет лак. Просто не доходит до сознания. Какие уж там объяснения, ведь все наше воспитание, все наше интеллектуальное образование, университетское, школьное, так научило нас без конца давать, делать подобные объяснения, что мы ими пресыщены. В случае необходимости мы бы сами объяснили все вместо него. Мы готовы к его объяснениям, и поэтому для нас они лишены остроты. Нам уже и так досталось. Мы знаем в них толк. Если понадобится, мы и сами можем их дать, И когда в статье Морраса я, бывает, нахожу не аргумент даже, а, напротив, простую, почти забытую, наверняка безотчетно соскользнувшую с кончика его пера фразу: Мы были бы готовы умереть за короля, за восстановление нашего короля, вот тогда я понимаю, что мне что–то говорят, что беседа получается. Зная, что этот человек говорит правду, я начинаю слушать его, слушаю, слышу, останавливаюсь, и тут я потрясен, теперь я готов к разговору. Как–то в Тетрадях, в один из четвергов, когда так много спорили и не раз грешили объяснениями, вдруг словно в отчаянии, не выдержав, нас прервал Мишель Арно, [318] и тем низким и ясным голосом, мягким и глубоким, просветленным, слегка приглушенным, серьезным, озабоченным, как и все мы, чуть насмешливым и готовым к сражению, столь знакомым нам и любимым нами вот уже восемнадцать лет голосом он почти внезапно заключил: Все это очень хорошо, потому что они представляют всего лишь неясную и теоретическую угрозу. Но в день, когда они, возможно, превратятся в реальную угрозу, они увидят, на что мы способны ради Республики, и тут все поняли, что только что, наконец, было произнесено нечто важное.