Том 2. Огненное испытание - Николай Петрович Храпов

раз сумел, два, а на третий или пусть на десятый, все равно «погоришь» и опять вот сюда — к «поросячьему корыту». Теперь вот года уже прошли, пришел и ум. Да уж было дело, и в отцовский дом возвращался не раз с крепкой думкой: «Хватит! Довольно терзать себя да и мать-старушку!» И такая появлялась жажда к жизни, что я уверен, если бы тогда помогли, вот как ты рассказываешь про Христа, что блудницу спас от каменьев, глядишь — и стал бы человеком. А тут вместо Христа на пороге оказался «старший брат», как по твоей притче, «лягавый», милиционер по-вашему. Да вместо того, как Христос сказал: «И Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши», скомандовал: «Руки назад!» И в наручниках привел в милицию. Оказывается, в городе был грабеж. А я хоть и не был участником, но уж коль замешан был раньше в этом, так оно и пошло. Виновен, не виновен — давай сюда! А ведь у нас, парень, свое «Евангелие» — воровское, так же как и у вас: вор за вора должен жизнь положить, но не выдать. Жизнь мне, как видишь, положить не пришлось, а, спасая свою и товарища жизнь, получил вот этот шрам. До смерти обидно стало мне тогда, что вместо того, чтобы понять и помочь возвратиться к жизни — изуродовали меня. С тех пор я смертельной ненавистью ненавижу «старших братьев» и решил, что в отцовский дом мне возврата больше нет.

Ты вот счастливее меня, с твоего распутья повернул к стогу сена и не попал в руки к «старшим братьям» и, как я вижу, выбрался на светлую дорогу. Так иди по ней, парень, и не сбивайся. Нам же, видать, кипеть вместе с бесами в одном котле.

— Нет, дорогой, — прервал его Михаил, — если ты понял смысл любви Божьей в притче о «блудном сыне», то пойми ее так, как сказал Христос на кресте раскаявшемуся разбойнику. А насчет «старших братьев», у меня они есть свои и не лучше, чем твои, хотя и в других костюмах, и мне еще много придется от них претерпеть, если выйду отсюда.

— Это твое? — указал он Михаилу расческой, зажатой в руке, на его развернутую торбу и увидев, как тот утвердительно, слегка кивнул головой, продолжал:

— Забирай все, проверь и ложись вон в тот угол, — указал он все той же расческой, зажатой в руке.

— Эй ты, рыжий! Брысь на пол! — скомандовал он здоровенному парню с красными бровями, сидящему на том месте в углу, куда он приказал перейти Михаилу.

На сей раз Михаил ни слова не возразил ему, догадываясь, что этим может испортить настроение. Но впоследствии мирно договорился поместиться с ним безобидно рядом, на что весь ряд «привилегированных молодцов», охотно согласившись, немного передвинулись во главе с самим «Бородою».

Эта особая честь, оказанная Михаилу, была не последней. Во время обеда он поделился с окружающими его остатками продуктов из торбы, что расположило к парню арестантов еще больше.

После обеда «Борода» громко распорядился:

— Братцы — ворье! Давайте-ка немного покультурнее, курите в окошко, а то ведь хвоста можно откинуть (умереть), любую тварь пусти сюда — сразу подохнет. Да и лаяться кончай, не на малине чай (воровская сходка), а то уж у староротских (старых воров) и то уши вянут.

И в вагоне, действительно, немного прояснилось, так что можно было хоть разглядеть лица друг друга. От сильного утомления или, более от свежего воздуха, после традиционной этапной проверки Миша и не заметил, как упал на нары и заснул, как говорят, по-мертвецки.

Проснулся он только ночью; где-то недалеко впереди паровоз, извергая снопы искр, вздыхал на подъеме: «Ой, как тяжко! Ой, как тяжко!» А под вагоном колеса мерно выстукивали в ответ: «Все пройдет! Все пройдет! Все пройдет!»

Обнаженная до кальсон семья арестантов спала тревожным сном. Январский свежий воздух, периодически, мощной струей врывался через решетки окошек в вагон и боролся со спертым смрадом от человеческих тел.

То и дело, вперемешку с людским храпом, слышались то стоны, то бессвязные бредовые выкрики, или бессознательный скрежет зубов.

— Да тяжел арестантский сон, — подумал Михаил и тихонько, нащупав впотьмах рубаху, оделся, встал на колени и в сладкой молитве стал изливать душу свою перед Господом. Не из родной земли увозили и не от материнской ласки отнимали, да и впереди ничего хорошего не манило его, но неизвестная будущность томила его душу, а юноше шел только 24-й год.

В горячих слезах он изливал перед Богом свою душу: он молился за оставшихся друзей, особенно вновь обращенных, за эту бедную арестантскую семью, среди которой ему теперь суждено прожить годы, и годы самые цветущие, юные. Вспомнил и бедного старичка, обвиняемого в убийстве какого-то неизвестного ему Кира, и этого несчастного «Бороду», потерянного, ожесточенного на все окружающее, но у которого где-то в тайнике души нашлось доброе чувство к Михаилу. В молитве он ясно увидел то самое, настоящее, безнадежно погибшее, для спасения которого, Сам Спаситель оставил небо и пришел, чтобы взыскать его; а теперь посылает его, Михаила, в самое пекло, чтобы этим погибшим засвидетельствовать о Христе. Молился он и о своем неведомом будущем, чтобы Господь провел его и сохранил.

Ехали они очень долго и томительно, ужасы этапного скитания изнурили все жизненные силы, однако Господь чудно сохранил Михаила. В конце февраля 1935 года их выгрузили на окраине Ташкента.

Через несколько дней из пересыльной тюрьмы их перегнали в лагерь, расположенный среди полей, где по берегам журчащих арыков изумрудным ковром пробивалась первая весенняя зелень. Белоснежными пятнами пестрели, расцветая, абрикос, алыча, черешня, и ярко-розовыми рукавами покачивался при малейшем дуновении ветерка персик.

Теплый, бодрящий воздух пьянил, обессилено склонившуюся голову, и поднимал к жизни. Михаил вдохнул полной грудью и, с затаенной улыбкой на устах, тихо произнес: «Господи, в какой благословенный край Ты привел меня!»

С первых же дней его определили на работу по механической части, и Господь послал к нему расположение начальствующих. Скоро его стали брать за зону для устранения всяких неполадок.

Затем, убедившись (после некоторого испытания) в его трезвости, честности и аккуратности в исполнении всяких поручений, разрешили ему бесконвойное (вольное) хождение по городу.

Первой его мыслью было, когда он оказался в людском круговороте на улице города: «А как отыскать своих?» И в этом Господь оказал свою милость. Без особых затруднений он у двух или трех человек спросил:

— Не знаете ли вы, где тут в городе собираются баптисты на молитву?

Один из прохожих,