Яков Тирадо - Людвиг Филипсон

После этой победы храбрый Дрейк пустился в обратный путь. Он исполнил возложенное на него поручение с таким успехом, какого и сам не ожидал. Им были собраны самые точные сведения обо всех приготовлениях испанского короля, о характере его замыслов. Он уничтожил свыше ста испанских военных судов, нанес неприятелю огромный урон и взял богатую добычу. Неудивительно поэтому, что англичане возвращались на родину с самым гордым сознанием своего достоинства и величия.

VII

Письма произвели на Марию Нуньес глубочайшее впечатление. Очень разнообразные чувства овладели ее душой. Смерть отца причинила ей невыразимую скорбь. Ах, это был такой нежный отец! Правда, он не разделял многих ее взглядов, правда, она видела в нем в некотором роде препятствие, удерживающее ее и мать в их несчастном отечестве, под тяжким гнетом преследований, в мучительной необходимости лицемерно исповедовать чужую религию, правда, только он был причиной того, что обе они не могли осуществить благороднейших побуждений и блаженнейших грез своей души, но ведь все-таки он питал к ней такую нежную, такую безграничную любовь, выражавшуюся в каждом его слове, каждом поступке. Теперь после долгих страданий он сошел в могилу, – а ей не привелось еще раз взглянуть в его потухающие глаза, еще раз пожать его остывающую руку… Навсегда, навсегда расстался он с ней – и Богу не угодно было, чтобы она услышала от него последнее слово прощания и благословения!.. Но вместе с тем охватывало ее душу чувство совершенно противоположное – чувство радости, почти восторга: ей предстояло свидеться с матерью, прижаться к ее груди… И дорогое существо было уже близко, Мария могла уже почти определить день их свидания… Стало быть, и ее мать спасена, и она освобождена от всякого страха, всяких опасностей, – и кем же? Тирадо!.. Чувствуя, как эти ощущения быстро сменяли в ней одно другое, она упрекала себя в том, что могла радоваться в такую минуту, когда понесла столь тяжкую, невосполнимую потерю. Получалось, что на могиле ее отца должны будут распуститься цветы ее счастья! Но разве это ее вина? Разве и те, и другие чувства не были одинаково естественны, одинаково законны?.. И душевная борьба ее не унималась. Когда же наконец она стала немного успокаиваться и от прошлого и будущего перешла к неопределенности настоящего, то прежде всего послала за Мануэлем. Он явился сразу. Не имея сил произнести хоть слово, громко плача, подала она ему письма… В сильном испуге и волнении принялся он читать их…

Брат и сестра долго оставались вместе, плакали и утешали друг друга и советовались, что им следует сделать прежде всего. Мария Нуньес желала немедленно оставить двор и найти какой-нибудь мирный приют, где она могла бы в траурном одиночестве оплакивать память об отце и ожидать приезда матери. Мануэль имел возможность исполнить ее желание: дом Цоэги был всегда для них открыт и вполне удовлетворял теперешним ее требованиям. Брат немедленно отправился туда, чтобы сделать все нужные приготовления. Мария же попросила аудиенции у королевы, и та охотно велела допустить к ней свою любимицу.

Елизавета была полна гордого упоения только что одержанной победой. Донесения сэра Френсиса Дрейка вместе с богатой добычей, привезенные ей возвратившимся кораблем, служили не только причиной для торжества, но и ручательством за будущие успехи. Если уж такая маленькая флотилия смогла причинить столь страшный вред неприятелю, уничтожить больше ста кораблей, безнаказанно пройти вдоль берегов и издевательски вогнать в панику гордого противника, – то есть ли основания бояться неудачи, когда все объединенные силы англичан будут посланы навстречу грозящей стране опасности? Поэтому сведения о колоссальном вооружении Испании не вызвали в Елизавете особой тревоги: они имели даже соблазнительную прелесть для ее решительного характера. Пусть приходит он, этот надменный властелин, желающий иметь только рабов, во прах повергающихся перед его могуществом, пусть он считает свою армаду «непобедимой» – свободная нация не склонит голову ни перед кем, в свободной нации соединяются все ее силы, вздымаются руки, и этот союз является ручательством победы. Елизавета знала, что с той минуты, как испанский флот появится у берегов Англии, в ее народе исчезнет всякая вражда политических и религиозных партий, – католики и пуритане, ортодоксы и инакомыслящие сразу объединятся, чтобы отдать последнюю каплю крови, последний пенс за свободу своего отечества. Вот почему сейчас Елизавета просто наслаждалась уже достигнутым блестящим результатом.

Когда Мария Нуньес вошла в кабинет королевы, Елизавета приняла ее с благосклонной улыбкой.

– Вот и опять ты с нами, моя больная птичка! – воскликнула она. – Милости просим! Ты застаешь меня в очень добрый час… Но что это? Что случилось? Твои глаза в слезах?.. Неужели кто-нибудь посмел сделать тебе неприятное, огорчить тебя?

– О, нет, великая государыня! – ответила Мария, низко кланяясь. – Кого ваше величество удостоит озарить лучами своей благости, тот гарантирован от всяких оскорблений. Ах, королева, вы так безмерно осыпали вашими щедротами бедную, всеми покинутую девушку, – а между тем я явилась сюда, чтобы просить ваше величество о новой милости…

Мария упала на колени и подняла к королеве полные мольбы глаза. Елизавета с удивлением посмотрела на нее и протянула руку.

– Встань, Мария, – сказала она. – О чем же таком важном хочешь ты просить? Ты изумляешь меня…

– Государыня, – ответила Мария, скорбно опуская голову, – я осиротела… я получила известие, что мой отец умер…

– Гм… – пробормотала Елизавета и, положив руку на голову Марки Нуньес, начала кротко и нежно гладить ее. – Бедная девушка, мне жаль тебя…

– И я умоляю ваше величество позволить мне, по случаю траура по отцу, покинуть ваш прекрасный дворец.

– А вот это мне весьма прискорбно. Мы скоро даем в честь недавней победы широкое празднество – такое великолепное, какого еще никогда не было при нашем дворе, и я очень бы желала видеть на нем подле себя мое прекрасное дитя… Но просьба твоя так уважительна… повторяю, мне очень жаль, что это произошло именно теперь… прискорбно за себя, за тебя и еще кое-кого… Куда же ты желаешь удалиться? Я сейчас же…

– В дом старого, испытанного друга моих родителей, – поспешила перебить Мария, – в дом Цоэги, где мой брат Мануэль проведет вместе со мной все время траура.

– Так-так. Цоэга, католик… – задумчиво проговорила Елизавета, похоже, недовольная этим планом. – Но у нас есть много других мест, где ты могла бы жить в мирном уединении… Мне незнакомы обычаи вашей страны, я не знаю, сколько времени длится у вас траур. Когда ты думаешь вернуться к нам?

– Ах, ваше величество, – голос Марии задрожал от страха, – я в этом случае следую не только обычаям моей страны: мое сердце до такой степени полно глубокой скорби, что я не знаю, когда вернется ко мне возможность и желание радостно улыбнуться. Великая государыня, мое место не при вашем королевском дворе. Происходя из низкого рода, принадлежа народу, всеми презираемому, отдаваемому на публичное осмеяние и поругание, исповедуя веру, которую всякое государство гонит из своих пределов, не уступая ей ни дюйма земли для мирного и безопасного приюта, – как могу я быть настолько дерзкой, чтобы продолжать оставаться в блестящем кругу вельмож и сановников, стоящих у лучезарного трона вашего величества?

Елизавета наморщила лоб. Злобный взгляд упал на девушку, трепеща склонившуюся перед ней и, однако, говорившую так свободно и ясно. Она хорошо почувствовала упрек, заключавшийся в словах Марии.

– Так ты намерена совсем оставить нас? – спросила она – Ты дурочка, я и слышать не хочу о подобных вещах. Все, что ты мне тут наговорила – сущий вздор, выдумки детского воображения. Господи Боже мой! Да ведь герцог Девонширский предложил тебе свою руку, и герцогская корона моего милого Невиля закроет все слабые стороны твоей родословной. А чего не сделает она, то исполнит моя королевская рука, способная и могущая вырезать дворянина и вельможу из какого угодно древа.

Но во время этих слов к Марии Нуньес вернулась вся сила ее характера. Она спокойно посмотрела в лицо Елизаветы и твердо сказала:

– Вашему величеству, как глубокому знатоку человеческого сердца, очень хорошо известно, что счастье или несчастье каждого обусловлено образом его мыслей и чувств. Действуют ли в данном случае фантазия, предрассудок или умственная ограниченность, но он может жить только тем, что наполняет его ум, что переживает его сердце. Да, я призываю в судьи девственную душу вашего величества: пусть она решит, может ли женское сердце уступать принуждению, не существует ли более высокий закон, священный долг, которому мы должны подчинить все другие желания наши, все другие требования жизни? Ваше величество, мое сердце не подает голоса в пользу герцога Девонширского и поэтому сохраняет в себе решимость исполнить то призвание, которое я с детства привыкла считать моим. Неужели вы посоветует мне продать себя за богатство и знатность, не имея, однако, при этом возможности сделать действительно счастливым герцога Девонширского? Ваше величество, позвольте мне удалиться…