Из воспоминаний сельского ветеринара - Джеймс Хэрриот

Тот, кому доводилось бежать по узкому проходу, лишь на три шага опережая фыркающую, тяжело топочущую смерть весом около тонны, без труда догадается, что мешкать я не стал. Меня подстегивала мысль, что Монти, выиграй он этот забег, расквасит меня об стену с той же легкостью, с какой я мог бы раздавить перезрелую сливу, и, несмотря на длинный клеенчатый плащ и резиновые сапоги, я продемонстрировал такой рывок, что ему позавидовал бы любой олимпийский рекордсмен.

Двери я достиг на шаг впереди, рыбкой нырнул в нее и захлопнул за собой створку. Из-за угла стойла выскочил Гарри Самнер, белый как мел. Своего лица я не видел, но по ощущению оно было заметно белее. Даже губы у меня заледенели и утратили всякую чувствительность.

— Господи! Вы уж простите! — хрипло сказал Гарри. — Наверное, ярмо толком не защелкнулось — шея-то у него вон какая! Рычаг у меня из рук просто вырвало. Черт! Ну и рад же я, что вы выбрались! Я уж думал, вам конец.

Я поглядел на свой кулак. В нем все еще был крепко зажат наполненный кровью шприц.

— Ну, кровь я у него тем не менее взял, Гарри. А это главное: меня пришлось бы долго уговаривать, чтобы я снова к нему сунулся. Боюсь, вы присутствовали при конце такой чудесной дружбы!

— Дурень чертов! — Секунду-другую Гарри прислушивался, как грохочут о дверь стойла рога Монти. — А вы-то еще столько для него сделали! Хорошенькое он вам «спасибо» сказал.

Корова айрширской породы

В 30-х годах в йоркширских холмах мало кто держал айрширов — там тогда всем породам предпочитали шортгорнов. Айрширами обзаводились те, кто намеревался сделать свое хозяйство молочным: эти небольшие, белые в рыжих и черных пятнах коровы славятся удойностью. Порода эта была выведена в графстве Айршир — там из их молока выделывали знаменитый мягкий айрширский сыр.

Бык айрширской породы

Редко какой фермер в йоркширских холмах мог похвастать элитным стадом, но тот, кто хотел повысить удойность своих коров, иногда обзаводился чистокровным айрширским быком. В 30-х годах породистый бычок стоил по меньшей мере 100 фунтов стерлингов.

Рог для введения лекарств

Лекарства, которые сейчас животные получают путем инъекций, в 30-х годах им приходилось проглатывать в виде микстуры. Обычно ветеринар только снабжал фермера такой микстурой, а уж давал ее животному сам фермер. Использовал он для этого рог с косо спиленным широким концом — подобными сосудами люди обходились многие и многие столетия. Такой рог, длиной около четверти метра, купить можно было дешево, а то и сделать самому, и он легко выдерживал нажим коровьих зубов.

Корова принимает лекарство

Фермер или скотник задирал корове голову за верхнюю челюсть и всовывал рог с лекарством в угол рта за язык, а затем выливал всю дозу прямо в глотку. Если корова стискивала рог зубами, ей это не вредило, тогда как стеклянная бутылка могла оказаться опасной.

Продевание кольца в нос быка

Помощники удерживают голову молодого быка за рога и веревку, стягивающую морду, чтобы ветеринар мог наложить пробойные щипцы на хрящевую перегородку, разделяющую ноздри. В отверстие вставляли кольцо, за которое потом можно было без опасений вести быка на расстоянии вытянутой руки. За кольцо также зацепляли палку с крюком на конце или привязывали к нему веревку — если бык был мирного нрава.

Пробойные щипцы и кольцо, вдеваемое быку в нос

Этот пробойник в форме щипцов имеет длину около 25 см. Один конец снабжен чашечкой с острыми краями, а другой — выступом из мягкого металла, свинца или меди, который упирается в чашечку. Пробив небольшое отверстие в носовой перегородке, ветеринар вставляет в него кольцо, обычно медное. Оно состоит из двух открывающихся половин, чтобы его можно было вставить в нос, после чего половины скрепляются небольшим винтом.

Бычьи шоры и телячий намордник

На агрессивного быка можно было надеть металлические шоры или маску (вверху), ограничивавшие поле его зрения, что устраняло повод броситься в нападение. Фермеры расходились в оценке эффективности такой маски. Закреплялась она с помощью кожаных ремней, а иногда и сама была кожаной. Проволочный телячий намордник (внизу) употребляется обычно для того, чтобы мешать телятам, которых отлучили от вымени, сосать все, что ни попало — брусья в стойле, друг друга и т. д. Такой намордник им надевают на неделю, ненадолго снимая, чтобы теленок мог есть и пить.

6. Клифф находит новое дело

Пожалуй, самым драматичным событием в истории ветеринарной практики явилось исчезновение рабочей лошади. Даже не верится, что эта опора и гордость нашей профессии сошла на нет за какие-то считанные годы. И произошло это у меня на глазах.

Когда я обосновался в Дарроуби, трактор уже начал свое победное шествие, но в сельской общине традиции очень живучи, и лошадей и там, и в окрестностях было еще много. Чему мне следовало только радоваться, так как ветеринарное образование, которое я получил, строилось вокруг лошади, а все остальное было весьма второстепенным дополнением. Во многих отношениях обучение наше было вполне научным, и все же по временам мне мерещилось, что люди, его планировавшие, мысленно видели перед собой дипломированного коновала в цилиндре и сюртуке, существующего в мире подвод и конных фургонов.

Анатомию лошади мы изучали в мельчайших подробностях, остальных же животных — куда более поверхностно. И то же наблюдалось во всех других дисциплинах, начиная от ухода за животными, когда мы постигали все тонкости ковки, превращаясь в заправских кузнецов, и кончая фармакологией и хирургией. О сапе и мыте нам полагалось знать куда больше, чем о чуме у собак. Но и корпя над всем этим, мы, зеленые юнцы, понимали, что это глупо, что ломовая лошадь уже стала музейным экспонатом и работать нам предстоит главным образом с рогатым скотом и мелкими животными.

Тем не менее мы потратили столько времени и сил на овладение лошадиными премудростями, что все-таки найти пациентов, для лечения которых эти знания могли пригодиться, было, как я уже сказал, очень приятно. Пожалуй, в первые два года я лечил рабочих лошадей чуть ли не каждый день. И пусть я не был и никогда не буду специалистом по лошадям, но и меня покоряла своеобразная романтика заболеваний и травм, названия которых порой восходили к средневековью. Заковка, гниение стрелки, нагноение холки, свищи, плечевой вывих — ветеринары лечили все это из столетия в столетие, пользуясь почти теми же лекарствами и приемами, что и я. Вооруженный прижигателями и коробкой с пластырями, я решительно плюхнулся в извечный стрежень ветеринарной жизни.

И вот теперь, на исходе третьего года, струя эта, если и не пересохла, то настолько ослабела, что становилось ясно: не за горами день, когда она и вовсе иссякнет. В какой-то мере это означало определенное облегчение жребия ветеринарного врача, поскольку работа с лошадьми была физически наиболее трудной и самой требовательной из наших обязанностей.

А потому, глядя на этого трехлетнего мерина, я вдруг подумал, что подобные вызовы теперь далеко не так часты, как совсем еще недавно. На боку у него была длинная, рваная, хотя и неглубокая рана там, где он напоролся на колючую проволоку, и при каждом движении края ее расходились. Деваться было некуда: ее следовало побыстрее зашить.

Лошадь была привязана в стойле за голову, и правый ее бок прижимался к высокой деревянной перегородке. Работник, дюжий детина шести футов роста, крепко ухватил уздечку и привалился к яслям, а я начал вдувать в рану йодоформ. Меринок отнесся к этому спокойно, что было утешительно, так как он мог похвастать весьма могучим сложением и от него прямо-таки исходило ощущение жизнерадостной силы. Я вдел шелковинку в иглу, чуть приподнял край раны и прошил его. «Ну, все в порядке!» — подумал я, прокалывая край напротив, но тут мой пациент судорожно дернулся, и мне почудилось, что прямо по мне просвистел ураганный ветер, а он вновь стоял, прижимаясь к перегородке, словно ничего не произошло.

Когда лошадь меня лягала, это всегда оказывалось полной неожиданностью. Просто поразительно, с какой молниеносной быстротой способны взметнуться эти могучие ноги. Тем не менее в попытке мерина ударить меня сомневаться не приходилось: игла бесследно исчезла вместе с шелковинкой, лицо дюжего работника побелело, и он смотрел на меня выпученными глазами, а мой «габардиновый макинтош» пришел в удивительное состояние — словно кто-то старательно располосовал его спереди лезвием бритвы на узкие полоски, которые теперь лохмотьями свисали до пола. Огромное подкованное копыто прошло в одном-двух дюймах от моих ног, но с макинтошем я мог распрощаться навсегда.