Искры - Михаил Соколов

Едва Игнат Сысоич возвратился от деда Мухи с дудаком в руках, как в хату, низко нагибаясь, вошел Егор Дубов.

— Здорово дневали в вашей хате! — несмело поздоровался он и, сняв картуз, поправил большей красивый чуб.

Игнат Сысоич уже привык к частым посетителям — заказчикам обуви, но этот человек зашел к нему впервые за всю его жизнь в хуторе, и он удивился.

— Слава богу, Егор Захарыч. Проходь, садись, — пригласил он нежданного гостя.

Егор сел, достал кисет и предложил на цыгарку.

— Закури, Сысоич, турецкого. Баба в сундуке все держала для духу, а теперь не до того, — невесело проговорил он, и голос его осекся.

После случая с сыном это уже был не тот Егор, от которого с презрением отворачивались старухи и с кем боялись здороваться молодые казачки, не желавшие навлечь на себя недобрую молву хуторянок. Осунувшись, перестав следить за собой, он пятый месяц ходил как пришибленный, нигде не бывал, не пил и не буянил в доме, и единственной его мыслью было: вылечить сына. Что-то изменилось в нем, что-то повернулось в душе, и все неожиданно предстало пред ним в другом свете. Теперь ему было жалко и сына, и жену, и по-дурному растраченную молодую свою жизнь.

Игнат Сысоич осведомился о здоровье его сына, посочувствовал его горю.

— Я слышал, что бабка Загорульчиха с оружием в коридоре стояла, как ты крушил их. Это страсть что за люди! Таки стрелять по детям, а? — тихо говорил он, удрученно качая головой.

Хлопотавшая возле печи Марья послала ему строгий, предупредительный взгляд, напоминая, что Егор — казак и с ним надо поосторожней. Но Игнат Сысоич не обратил на это внимания.

— Да-a, пятый месяц сынишка лежит. Да чи вылежит? — глухо произнес Егор. — Я только об одном жалкую: не подвернулся он мне в тот день, как я во дворе его был. Ну, я еще сойдусь с ним на перекрестке.

— Бог с ним, Егор Захарыч. Этим горю не пособишь, а себя загубишь, — сочувственно заметила Марья.

— Мне свою голову не век носить, Алексеевна. На первой войне все одно полетит с плеч за чужое счастье. Казацкая голова — чужая сума: в любой день сымут.

Игнат Сысоич подложил в печку хвороста, заметил:

— Так-то оно так, парень, а задарма кидаться ею тоже не дело. Ты лучше сынишку вызволяй из болезни.

Егор опять помолчал некоторое время. Игнат Сысоич заметил, что он что-то хочет сказать и не решается, и продолжал:

— А ты бы в город отвез его, в хорошую больницу, — посоветовал он и хотел добавить, что Чургин поможет в этом деле, но Марья опередила его:

— Заедешь к Илюше, зятю нашему, он и поможет устроить в больницу.

— И я хотел об этом. А нет — в Черкасск можно, Аксюта поможет, — подтвердил Игнат Сысоич.

Егор поднял голову, посмотрел на них и не знал, что и говорить от радости. Ведь он за этим-то как раз и пришел! И вот они сами предложили ему помощь.

— Ну, спасибо вам, Сысоич! Спасибо, Марья Алексеевна! Спасибо, хуторяне! — растроганно сказал он и встал, не зная, то ли руки пожать им надо, то ли в пояс поклониться. Наконец он и пожал руки и поклонился. — Я, по совести сказать, боялся просить: у вас горе было — вас не знал, а самого оно догнало — нашел, где живете. Помогай, Сысоич, а я уже — чем могу. Денег нет, сам знаешь. Пару быков пролечил на сынишку. А землицы отрежу десятинки три.

Теперь Игнат Сысоич не верил своим ушам.

— Бог с тобой, да не за что вовсе! Ну, Илюша там или Аксюта, а мы…

— У меня под толокой как раз гуляет три десятины, — продолжал Егор, переминаясь с ноги на ногу. — Бери — и с богом. Надо выручать друг дружку, оно и горе меньшает от этого.

Игнат Сысоич мгновение стоял, ничего не соображая. Он бегло взглянул на Марью, как бы спрашивая: «Да точно ли это говорил Егор или он ослышался?» Потом обнял его и поцеловал в щеку:

— Спасибо, Егор. Оно, может, и не так надо, да мы народ простой, не обидься.

Игнат Сысоич не знал, куда и посадить своего благодетеля, так что Егору даже стало неловко, что он из пятнадцати десятин пая пообещал три, а не больше, и в душе он был уже согласен прибавить еще две. «Все одно, я всю не обработаю двумя бычатами».

— Может, полбутылочку обласкаем? Алексеевна дудака там жарит. А какая она дичина, как без ничего! — несмело предложил Игнат Сысоич, засуетившись, но Егор отказался.

— Дичины можно, а более ничего не надо, Сысоич. Бросил я ее, водку-то.

— Да оно и хорошо. Я сам в рот не брал, да с Нефедом тогда… — обмолвился Игнат Сысоич и замолчал, смутившись.

2

После обеда Игнат Сысоич живо оделся и направился к Максимовым похвалиться своей радостью и попросить Федьку написать письмо Леону. Он шагал быстро, с легкостью, с какой ходил лет двадцать тому назад, и лишь по его сутулой фигуре видно было: нет, не ходить ему больше молодецкой походкой, не расправить широкую, когда-то могучую спину. Жизнь медленно, но неумолимо сгибала его все больше, и нет силы, чтобы помешать этому. «Половку надо приберечь; кобыле на весну как находка будет. Пшенички десятинки на две еще б не мешало перекружить; не забыть бы кружало у Фомы захватить. Кобылица, бог даст, до весны протянет, а там травкой подправится», — сам с собой обсуждал Игнат Сысоич новые хозяйственные планы, распределяя обещанные Егором три десятины. Но десятины эти на редкость оказывались малыми, и он мысленно кроил их на половинки, чтобы посеять и посадить всего, без чего нельзя обойтись в хозяйстве.

Проходя мимо дома Загорулькина, он скосил глаза на высокие тесовые ворота и заметил, что кто-то вышел на улицу.

— Здорово дневали, дядя Игнат! — неожиданно услышал он за своей спиной и с неохотой оглянулся.

К нему вразвалку, неторопливо шел Яшка. За последнее время он похудел, стал как бы выше ростом, чернявые усики его отросли, выделялись заметней, и от этого он казался старше своих лет.

Игнат Сысоич давно не встречался с ним и обратил внимание: Яшка был одет в суконную тройку, вместо казацкого картуза на нем была черная фуражка, лицо по-городскому выбрито и, что особенно бросалось в глаза, вовсе не было чуба.

Яшка подал ему руку, сочувственно сказал:

— Постарели вы, дядя Игнат. Скоро белые станете.

— Побелеешь, парень, от такой жизни.

Некоторое время они не знали, о чем говорить. Игнат Сысоич недоумевал, зачем Яшка его остановил, и неприязненно ждал его вопросов, а Яшка обдумывал, с чего начать, чтобы узнать что-нибудь об Оксане.

— Что это ты в праздничном? — наконец спросил Игнат Сысоич и медленно пошел по скользкой дороге. — Или отсрочку новую дали?

Яшка зашагал рядом с ним, опустив голову и заложив назад руки. Носком сапога он лениво бил по отставшим от земли ледяным коркам, и они, дробясь на кусочки и шурша, разлетались в стороны.

— Иду, — не сразу ответил Яшка. — Она мне нужна, как мертвому новая рубаха, служба та. С отцом только что говорил: мол, нельзя ли опять так сделать, чтобы деньги за меня послужили? Ну, старик поначалу задумался было, а потом расходился так, хоть святых выноси. Царь, подпора, казаки, почести… Замолол такое, что я ушел.

Яшка говорил без всякого стеснения, и его слова и вольная манера, с какой он держался, удивили Игната Сысоича.

— Ты, парень, что-то переменился здорово. Казак — и не хочет царю служить! Значит, бунтуешь, выходит? Смотри, отец шкуру сдерет за такие речи.

— Минуло это время, дядя Игнат. Он всю жизнь ходит в чоботах, а нынче калоши в моде… Как Левка там, ничего не пишет? — перевел он разговор, желая приблизиться к цели своей встречи. — Он в Новочеркасск подался или на шахту?

— Пишет, заезжал к Аксюте, а потом на шахту, к зятю уехал. Тот парень долго не думает.

Яшка рад был, что Игнат Сысоич сам упомянул об Оксане, и, сразу оживившись, перевел разговор на свое:

— Оксана весной кончает гимназию. Счастливая! А я вот сам учусь, книжки разные в Александровске покупаю. Да какое это ученье!

— В офицеры выйдешь, бог даст. Это другим горевать, а тебе неловко.

— Эх, дядя Игнат! — вздохнул Яшка. — Ничего вы не знаете. «Неловко мне горевать». Ведь с образованием я был бы совсем другим человеком! Вот вы недовольны на меня из-за отца, а разве я виноват? Или Аленка. Разве она не пошла бы за Левку? У нас своего богатства хватит, даром, что погорели. Отцу все мало, все норовит побольше скопить. А для чего? Для какой пользы? Да ты дай мне какой ни на есть капитал, и я раздую его за два года впятеро! И благородно, не так, как он, — дрался с вами и нас опозорил. Оксана и та меня корила. А при чем тут мы с Аленкой, дядя Игнат? Мы не хотим жить, как он, и будет по-нашему, — закончил он свою речь и, достав папиросы, предложил Игнату Сысоичу.

Игнат Сысоич был поражен. Услышать подобное от сына такого казака — это выходило за пределы его разумения. Ему вспомнилось, как с ним не однажды говорил сам Нефед Мироныч и как он, не подозревая о его лукавстве, горбом расплачивался за свое доверие. Однако, украдкой посматривая на Яшку и вдумываясь в сказанное им, он видел, как Яшка выкладывает душу — смело, не боясь и доверяя ему. «Нет, этот не такой, — подумал он, — по всему видать. А про Оксану закидывает не зря».