Зелёная ночь - Решад Гюнтекин

В участке долго допрашивали Шахина-эфенди. Больше всего полицейских интересовали подробности частной жизни Расима. И хотя Шахину не терпелось узнать об участи своего несчастного друга, он всё же сохранял спокойствие и говорил чрезвычайно осторожно. Даже когда сказали, что Расим погиб вместе с другими повстанцами, Шахин сдержался, не закричал, даже нашёл в себе силы пожать плечами и, пытаясь казаться равнодушным, выдавил:

— Что ж, получил по заслугам...

Кто знает, сколько бы его мучили за то, что он был начальником Расима, его другом и наставником. Но случилось чудо: благодаря чалме, и в особенности удостоверению, которое было у него теперь на руках, к утру его отпустили. Он возвращался из участка домой, еле волоча ноги. Сердце его обливалось кровью.

Смерть Расима была первой великой потерей в его жизни.

Только вслед за первой утратой очень скоро последовали и другие. Партизанский отряд в тридцать человек, созданный усилиями Расима, попытался напасть на греков, но в первой же стычке был разгромлен. Из этой горсточки отважных людей большая часть во главе с Расимом геройски погибла в бою, а кое-кто, ещё хуже того, попал в руки врага. И лишь пяти-шести партизанам, как говорили, удалось спастись под покровом темноты. Среди убитых были жители Сарыова, которых Шахин знал очень хорошо. Но сильнее всего его потрясла смерть комиссара более трагическая, чем гибель Расима.

Кязыма-эфенди, раненного в плечо и ногу, взяли в плен. И, несмотря на кровоточащие раны, беднягу связали по рукам и ногам и бросили в палатку, где он провалялся в страшных мучениях всю ночь.

Из-за полицейского мундира греки считали Кязыма главарем мятежников. Испугавшись, что он умрёт своей смертью, они на рассвете расстреляли комиссара.

В ответ на выступление повстанцев греки усилили репрессии против жителей города, против родственников и знакомых убитых и особенно скрывшихся партизан; они совершали налёты на их дома под предлогом поисков opyжия. На улице по самым незначительным причинам задерживали людей совершенно невиновных. С каждым днём росло количество арестованных на основании ложных доносов, клеветнических заявлений...

Между тем Шахин-эфенди начал проповедовать в соборной мечети. Ежедневно он произносил свои проповеди после полуденного намаза, уговаривая и призывая народ к спокойствию и терпению. Иногда по специальному распоряжению командования он вынужден был восхвалять справедливость и милосердие греческих властей.

Порою во время проповеди он чувствовал к самому себе такое безумное отвращение, что его охватывало неудержимое желание вдруг взбунтоваться, завопить со своей кафедры слова проклятия, довести до бешенства окружающих, разбудить народ, и пусть тогда греческие полицейские, торчащие вечно у дверей мечети, кинутся на него и прибьют как взбесившуюся собаку...

Но потом, глядя на покорную, безмолвную толпу, собравшуюся вокруг него в ожидании помощи и утешения, Шахин постепенно успокаивался, и вместо невысказанных гневных слов в голосе его звучали нежность и любовь к этим несчастным, обездоленным людям.

Время от времени Шахин встречался с Неджибом, и каждый раз он стыдливо опускал голову, как будто был обязан отчитываться перед другом.

— Что поделаешь, приходится выполнять эту грязную работу! Ведь не для себя стараюсь... Некоторые ради пленных братьев своих жертвуют богатством, другие — жизнью, а я приношу в жертву человеческое достоинство, свою совесть... Поверь, Неджиб, это тоже достаточно тяжёлая жертва,— говорил он будто в оправдание.

— Делай своё дело, Доган-бей,— утешал его инженер.— Ты по-настоящему приносишь пользу людям. Не терзай понапрасну своё сердце.

И это действительно было так. Благодаря хорошим отношениям с греками, Шахину-эфенди удалось освободить из тюрьмы трёх невинно арестованных, отцов многочисленных семейств. Обычно он улаживал все конфликты между чересчур заносчивыми и вспыльчивыми христианами и мусульманами. Ему всегда удавалось столковаться с греческими полицейскими. Но самой главной своей задачей он считал помощь семьям погибших партизан.

Тяжелее всего приходилось семье Кязыма. Дом комиссара обходили стороной, словно холерный барак. Соседи не решались даже ходить по улице, где жили жена Кязыма с детьми, уж не то чтобы заглянуть к ним в дом. Бакалейщик в их квартале не отпускал двенадцатилетнему сыну Кязыма хлеба даже за деньги.

Впрочем, и остальные семьи были почти в таком же положении. Без всяких колебаний входил Шахин-эфенди в эти дома, принося хлеб голодным, лекарство больным, утешение скорбящим. И чем бесстрашнее он действовал, тем спокойнее и радостнее становилось у него на душе.

После смерти комиссара остались вдова, женщина лет тридцати пяти родом из Румелии, и четверо сирот. В доме у них не было ничего, кроме жалкой домашней утвари да пары дешёвых оловянных серег и колец. Жена Кязыма, старательная и работящая хозяйка, казалось, забыла уже о муже и полностью отдалась заботам о детях.

— Я согласна на любую работу, только бы достать кусок хлеба для ребят, ведь они-то ни в чём не повинны... Готова стирать бельё, мыть полы, что угодно... но никто не даёт работы, — жаловалась она Шахину.

Свой первый приход в этот дом Шахин, наверно, запомнит на всю жизнь. Несчастная женщина как безумная сжимала пальцами горло и говорила:

— Я задыхаюсь, о, если бы я могла хоть раз наплакаться вволю, может быть, стало бы легче, но от малышей нет никакого покоя. Только я открою рот, они все разом начинают реветь... А коли с улицы услышат, всех нас убьют,— скажут, по отцу своему плачут...

Шахин-эфенди старался как можно чаще навещать этот дом, приносил всё, что мог достать,— ведь никто, кроме него, не заходил к этим людям. И стоило ему постучать в дверь, как внутри поднимался шум, и дети кричали:

— Дядя пришёл!..

Глава четвёртая

Неджиб Сумасшедший жил затворником, точно монах-отшельник. И хотя жизнь в Сарыова уже почти вошла в обычную колею, он совсем не выходил из дому. В домашнем халате и в туфлях-шлёпанцах он бродил с утра до вечера из комнаты в комнату, иногда читал или работал, помногу спал...

У него появилось новое увлечение,— вроде как бы дело,— он начал разрабатывать генеральный план реконструкции Сарыова, где было предусмотрено строительство правительственных учреждений, дворцов юстиции, банков, больниц, школ, даже кино и театров...

Когда Шахин-эфенди заглядывал к Неджибу, тот принимался объяснять ему очень подробно картину будущего Сарыова:

— Вот здесь будет парк, направо от сада кино... Ты, я вижу, ничего не понимаешь в плане. Погоди, сейчас я покажу тебе чертёж фасада кинотеатра...

— Всё прекрасно, но кино, насколько я понимаю, стоит у тебя как раз на том месте, где теперь монастырь Кадыри...

— Правильно, так и есть.

— Ну ладно, а что же ты собираешься делать с монастырём? Это не так просто... Хочешь ликвидировать старый Сарыова со всеми его тюрбэ и медресе и вместо него построить новый город? Где был монастырь Кадыри — там у тебя будет кино, на месте гробницы Келями-баба — школа, а где находилось медресе Сипахизаде хочешь воздвигнуть театр.

Шахин-эфенди, конечно, шутил, но Неджиб ответил ему очень серьезно:

— Стремительный поток событий сметает всё на своём пути — медресе, гробницы, теккэ, — всё ломает и уносит... Думаю, что греки, когда однажды им всё-таки придётся уходить отсюда, не оставят в городе камня на камне. И враги будут думать, что нанесут нам непоправимый урон, а ведь они окажут нам великую, неоценимую услугу, потому что вместо страшного наследства, оставленного средними веками — домов, не похожих на дома, и улиц, не похожих на улицы,— мы создадим новый, чистый, замечательный город.

— Прекрасная мечта! Ничего не скажешь, но ведь есть люди, которые захотят построить вместо разрушенного теккэ новую обитель, на месте старого медресе — другое медресе,— как прикажешь с ними бороться? Несмотря на свой мальчишеский оптимизм, этого я не могу понять, Неджиб...

Неджиб ласково подёргал Шахина-эфенди за бороду и сказал с насмешливым состраданием:

— Мой милый Доган-бей, не будем мудрствовать лукаво на тему: изначальная причина всему — вековое угнетение, темнота и так далее и тому подобное... Скажу просто: кто нас довёл до такого положения, другими словами, кто пустил греков в глубь Анатолии, до самого пупа? Всё те же падишахи и софты! Способен ли наш народ прогнать отсюда греков? Если способен, то он должен понять и эту истину. А если мы не поймём эту истину, то никогда не выгоним греков. Раздельный силлогизм — так, что ли, называется такое сопоставление в логике ваших медресе. Словом, хочешь так думай, хочешь эдак, а вывод один... Кажется, я в таком духе и рассуждаю... Ну ладно, в общем, если наш народ, вопреки всем интригам и стараниям семи держав[83], сумеет прогнать отсюда греков, то будь уверен, он так турнёт всех этих падишахов и софт, только пятки засверкают...