ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ - Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей)

Озермес пел и за себя, и, понижая голос, за хор. У абадзехов песня эта была короче, да и содержанием отличалась от шапсугской. Но отец говорил, что настоящий джегуако должен знать, как поют ту или иную песню и шапсуги, и кабардинцы, и бжедуги, и что каждое племя, внося в песню свое, только украшает ее, как искусные мастерицы, вышивающие разноцветными нитками узоры на нарядном женском платье. Каждая вышивает по своему, но платье все равно получается адыгским, и ни с каким другим его не спутаешь. Память у Озермеса была волчья, раз услышав песню, он запоминал ее, и в голове его уже толпилось не меньше песен, чем росло трав на лугу, хотя теперь это уже не имело значения, подобно тому как для беркута, прикованного за ногу цепью к столбу, нет никакого толку в размахе его распростертых крыльев. Не потому ли он давно не поет, что у него больше нет слушателей? Кому петь — Чебахан и женщине, потерявшей память и имя? Или птицам, зверям, деревьям, ручьям и скалам? Им нужны другие песни, а не те, что джегуако пели, сохраняли и сочиняли для своего рожденного Солнцем народа...

Небо на восходящей стороне желтело все гуще, и наконец из-за горы поднялась яркая луна. От деревьев потянулись по земле длинные тени. Умолкнув, Озермес отложил шичепшин. Глаза Абадзехи блеснули отраженным лунным светом. Она заслонилась от луны, как от солнца, рукавом, схватила куклу, содрала с деревяшки тряпье, повертела ею перед собой, отбросила и, вскочив на ноги, заметалась по поляне. Длинные волосы, озаренные луной, золотистым облаком парили за ее спиной, а по земле за ней бегала синяя тень. Время от времени она останавливалась, всматривалась в Озермеса и Чебахан, оглядывала очаг и саклю, переводила взгляд на затихший лес и спящие горы и опять бегала по поляне. Они молча наблюдали за ней. Абадзеха терла лоб рукой, закрывала ладонями глаза, опускала руки и трясла головой, как от боли. Постояв немного, кинулась к сакле, скрылась за дверью и тут же выскочила наружу. Что то бормоча, она побежала к сапеткам и скрылась за кустарником. Озермес и Чебахан, не сговариваясь, пошли за ней. Они обошли кусты и увидели, что Абадзеха снова бегает на четвереньках и обнюхивает землю. Остановившись у могилы, она села на колени и принялась быстро, как роют землю собаки, разрывать руками холмик над могилой. — Абадзеха! — вскрикнула Чебахан. — Оставь ее, — тихо сказал Озермес. — Разровняй я землю, может, она не догадалась бы, а теперь уже поздно. — Абадзеха отбрасывала землю назад, и руки ее все глубже зарывались в могилу. Потом она перестала рыть землю, сгорбилась и заглянула в яму. — Сестра моя, — простонала Чебахан. Абадзеха обернулась и хрипло проговорила: — Тише, он спит. — Снова нагнувшись над могилой, она стала медленно засыпать ее землей. Подравняв хол мик, упала на него грудью, завопила и замерла.

Луна медленно катилась по светлому небу. Далеко в ущелье протяжно завыл волк: — Воу-у-у!.. — Помолчав, волк снова тоскливо затянул: — Воо-у-у!.. — Абадзеха приподнялась. — Кто-то зовет... — Озермес подошел к ней и тронул ее за плечо. — Это лесная собака, сестра моя, она зовет не тебя, она воет на луну. Пойдем, уже поздно. — Она поняла его, послушно встала, взялась за руку Чебахан и направилась с ней к сакле. Сделав несколько шагов, оглянулась, вопрошающе посмотрела на Озермеса, потом перевела взгляд на Чебахан. — Что, сестра моя? — спросила Чебахан. Абадзеха не ответила. Они вошли в саклю. Чебахан стала разводить огонь в очаге, Озермес, повесив шичепшин на колышек, сел на чурбачок. Абадзеха пошла к тахте Чебахан, уселась и отвернулась от очага, в котором с треском разгорались щепки. Озермес сидел так, что ему было видно ее озаренное пламенем лицо, задумчивое, с хмурым лбом и сжатыми в ниточку губами. Когда Чебахан сунула в светильник лучи ну и раздула ее, Абадзеха задрожала и спросила: — Кто вы? — Чебахан бросилась к ней. — Сестра моя, ты вспомнила?! Скажи нам, как зовут тебя. — Не ответив, Абадзеха спросила снова: — Как я попала сюда? — Чебахан обняла ее за плечи. — Я все скажу тебе, — сказал Озермес, — знай, что ты у своих, мы шапсуги... — И он без лишних слов стал рассказывать, как они ушли из сожженного аула, нашли здесь место для жилья, как переносили из мертвого аула все, что могло им пригодиться, как он построил саклю и как однажды ночью услышали плач и причитания женщины и решили, что это алмасты, и как он привел ее, как Чебахан ее выкупала и переодела, а он подменил убитого ребенка деревяшкой, похоронил и оплакал его, и как они пытались узнать, кто она, откуда, но не смогли, потому что душа ее была в отсутствии. Абадзеха внимательно слушала, не сводя с него угнетенного взгляда, иногда чуть кивала, словно подтверждая сказанное им, или беззвучно шевелила губами. Кажется, она вернулась на землю, не понять только было, ступила на нее одной ногой или пришла совсем. Молчаливая, окутанная золотистыми волосами, словно осеннее дерево пожелтевшей листвой, Абадзеха казалась видением из сна или духом, придуманным для песни каким нибудь джегуако. Но она не была выдумана, она была такой же, как Чебахан, к ней можно притронуться, дыхание ее можно услышать, и когда она разговорится, поведает о своем ауле, о родителях, муже и близких, окажется, что жизнь ее мало чем отличается от жизни многих других адыгских женщин. Но непонятно все же, почему ребенок Абадзехи должен был погибнуть, а она, наверно, совершенно безгрешная, осталась жить для мучений, почему волк тоскливо завыл именно тогда, когда Абадзеха засыпала землей могилу с костями своего ребенка. Кем определяется, что все должно происходить так, а не иначе? Тха? Но Тха где-то очень высоко, дальше солнца, а земля велика, и людей на ней огромное множество, как может Тха видеть всех и каждому отвешивать его долю? И даже если это так, почему Тха столь щедро раздает людям страдания?.. Может, вершит миром не Тха, а кто то другой? Или же земное коловращение происходит само собой, без Тха, а люди не видят, куда идут, и вместо того, чтобы стремиться к свету, горящему в окошке далекой сакли, они бессмысленно, как путники, заблудившиеся в ночных горах, бродят в поисках выхода из ущелья в ущелье, в не имеющем ни начала, ни конца времени. Озермес взглянул в задумчивые глаза Абадзехи, убедился, что душа совсем вернулась к ней, и умолк, выжидая, что она скажет. Но Абадзеха молчала. Тогда он спросил: — Ты помнишь, сестра, как пришла к нам? — Она покачала головой, глянула на огонь в очаге, передернулась и стала смотреть в открытую дверь, в которой виднелась поляна, заросшая травой. На траве тонко просеянной ячменной мукой рассыпалось слабое сияние луны. В саклю вливалась тишина, насыщенная плеском воды, шелестом листьев, стрекотом цикад и сверчков, резким свистом крыльев и скрипучим вскриком охотящейся неясыти. В сакле же было тихо, как бывает вечером в любой адыгской семье, в каждой сакле, в которой еще не бегают дети и никто не поет песен по случаю приезда гостей. Все молча отдыхают, глотают зевоту и ждут, когда придет время отойти ко сну. — Скажи, сестра, — спросил Озермес, — что с тобой было раньше? — Что было? — переспросила Абадзеха так безразлично, словно он поинтересовался, подмела ли она утром пол. — Я лежала больная. Сакля загорелась, стало дымно. Я схватила мальчика, выскочила, он выстрелил, и я побежала к лесу. — Кто он? — не выдержав, ворвалась в их разговор Чебахан. — Не знаю, кто-то. Их было несколько, в дыму я не разглядела. А что было потом, я забыла. — Что ж, забыла и забыла, — покосившись на Озермеса, произнесла Чебахан, — главное, что ты осталась жива. — Да, хвала богам, — вяло согласилась Абадзеха. — Прости, сестра, что я досаждаю тебе вопросами, — сказал Озермес, — но если тебя не затруднит, объясни мне: ты побежала к лесу и все забыла, но где была твоя душа потом? Ты можешь хоть что-нибудь вспомнить о том времени, когда отсутствовала на земле? — Абадзеха сдвинула свои дуги брови и недоуменно пожала плечами. — Не знаю. Может, душа моя где-то была, но... Наверно, ноги носили меня по лесам, а я в это время спала, как мертвая. — Скорее всего так, — согласился Озермес, — и, наверно, нам этого не узнать. — Абадзеха посмотрела на угасающие в очаге угольки и вздрогнула. — Я боюсь огня, — пробормотала она. — Не обращай на него внимания, — сказал Озермес, — наш огонь друг тебе. — Абадзеха перевела взгляд на дверь и встала. — Да благословит вас Аллах. Луна уже за горой, нам надо спать. Ложитесь, а я посижу возле своего мальчика, попрощаюсь с ним... — На все твоя воля, сестра, — сказала Чебахан, — ночью с гор спускается холод, и я с разрешения Озермеса дам тебе бурку. — Озермес кивнул и добавил: — У нас еще нет хачеша, но на днях я пристрою к сакле вторую комнату, и мы не будем стеснять тебя. — Вы мне как родные, — тихо отозвалась Абадзеха. — Чебахан протянула ей сложенную бурку. — Да благословят вас боги. — Абадзеха втянула воздух, словно собираясь что то еще сказать, но раздумала, грустно посмотрела на них и вышла. Приготовив постель, Чебахан пошла к речке умыться. Когда она вернулась, пошел выпить перед сном воды и помыть ноги Озермес. Возвращаясь в саклю, он посмотрел на кусты, прикрывающие могилу, но Абадзеху за ними не увидел. Он уже засыпал, когда Чебахан сказала: — Мы так и не узнали ее имени и откуда она. — Завтра узнаем, — сонно отозвался Озермес. — Она так странно посмотрела на нас, когда выходила. — Угу, — пробормотал он. — Завтра я обо всем спрошу у нее! — время спустя воскликнула Чебахан. — Не надо приставать к ней с расспросами, — проворчал Озермес, — сама расскажет что вспомнит и что захочет... — Он заснул и проснулся от того, что Чебахан дергала его за ногу. — О, муж мой, встань, пожалуйста. — Озермес скинул с себя сон, вскочил в один вдох и уже стоял на ногах. — Абадзеха не вернулась, — сказала Чебахан. — Я услышала какой-то шум, будто рушились камни. — Проворно одевшись, Озермес выбежал в так и оставшуюся отворенной дверь. Начинался сизый рассвет, на восходящей стороне прозрачно зеленело небо. За кустарником у могилы лежала свернутая бурка. Озермес прошелся по опушке леса, спустился в овраг, к ручью, оглядел дуг — не было видно ни Абадзехи, ни следов ее ног на влажной от росы траве. Снова зайдя за кусты, он заглянул в пропасть, но провал был затянут густым туманом. Подобрав бурку, Озермес вернулся в саклю. — Исчезла, — коротко сообщил он. — Взойдет солнце, пойду искать. — К полудню Озермес, сделав большой круг, вошел в полутемное ущелье. В небе на высоте шлема Богатырь-горы парили, вытянув длинные шеи, два белоголовых сипа. Озермес направился в глубь ущелья и обошел обломок скалы, на котором грелись после холодной ночи красновато желтые, с черными полосками по хребту, гадюки. Подняв широкие головы, они уставились на Озермеса своими холодными, без выражения, глазами и зашипели. Змеи были лишены лап, крыльев и голоса, жили скрытно, он не понимал их и поэтому не любил, хотя отец рассказывал, что во многих странах утверждают, будто змеи мудры и откликаются на звук камыля*. И хотя Озермес знал пословицу о том, что ласковое слово и змею выводит из норы, он не был расположен говорить нежности этим длиннохвостым, обладающим ядовитыми зубами, и прибавил шагу, чтобы побыстрее выйти из их владений.