Искатель. 1970. Выпуск №4 - Виктор Егоров

— Эта комната, — запинаясь, смущенно сказал он. — До чего же приятная комната. Мне здесь так хорошо.

Он почувствовал, что в этой комнате окунается в юность и веселье. Если б он мог, подумалось ему, если б он только мог, он бы влился в течение этой жизни и был бы таким, как они.

— Мистер Дин, — сказала Воспителла, — вы очень чувствительны.

— Мне очень много лет. Может быть, в этом причина, — ответил Дин.

Комната была одновременно старой и старомодной, словно два столетия назад, — небольшой кирпичный камин, отделанный белым деревом, сводчатые дверные проемы и окна от потолка до пола, скрытые тяжелыми черно-зелеными занавесями с золотой нитью. Здесь царили прочно обосновавшийся комфорт и ощущение большой надежности, которого современная архитектура — алюминий и стекло — никак не могла дать.

— Я человек старого склада и, видимо, скоро совсем впаду в детство, — сказал Дин. — Боюсь, что для меня опять настало время уверовать в сказки и волшебство.

— Это не волшебство, — ответила Воспителла. — Это наш образ жизни, только так и можем жить.

— Конечно.

Он снял мятую шляпу с колена и медленно поднялся.

Теперь смех казался слабее, а топот — тише. Но ощущение юности — свежести, кипучей силы, радости — все еще наполняло комнату. Оно озарило своим сиянием всю эту старую ветошь, и сердце Дина внезапно защемило от счастья.

Воспителла все еще сидела на полу.

— Вам что-нибудь нужно, мистер Дин?

Дин мял в руках шляпу.

— Больше ничего. Кажется, я полечил ответ.

Даже произнося эти слова, он не мог поверить, он знал, что невозможно поверить, будто он когда-то, стоя перед дверью этого дома, твердо считал, что до правды докопаться нельзя.

Воспителла встала.

— Вы придете к нам еще? Мы будем очень рады видеть вас.

— Может быть, — сказал Дин и повернулся к двери.

Вдруг на полу возник вертящийся волчок, золотой волчок, искрящийся драгоценностями, он вбирал свет и разбрасывал вокруг себя тысячи сверкающих цветных бликов, и его кружение сопровождалось мелодичным свистом — чем-то вроде музыки, запрятанной внутрь и расплавляющей человечью душу.

Дин почувствовал, что надо уходить, хотя, сидя в кресле, он думал, что уйти для него невозможно. И снова донесся смех, и реальный мир куда-то уплыл, и внезапно комната наполнилась волшебным светом рождества.

Он быстро сделал шаг вперед и уронил шляпу. Он больше не знал ни своего имени, ни того, где он сейчас, ни как он попал сюда, — все это ему было безразлично. Он почувствовал, как счастье в нем бурлит и переливается через край, и он наклонился, чтобы достать волчок.

Дина отделяло от него лишь один-два дюйма, и он, наклонившись, сделал еще шаг, протянул руку — и попал пальцем ноги в дыру на старом ковре и рухнул вниз.

Волчок пропал, и рождественские огни погасли, и опять перед ним возник реальный мир. Ощущение бурлящего счастья исчезло, и в этой комнате — убежище, для всех — остался лишь старик, который силился встать с пола, чтоб оказаться лицом к лицу с Воспителлой.

— Простите, — сказала Воспителла. — Вы почти дотянулись. Может быть, в другой раз.

Дин покачал головой.

— Нет! Только не в другой раз!

Воспителла мягко ответила:

— Мы не могли предложить вам ничего лучшего.

Дин неумело водрузил шляпу на голову и, дрожа как в лихорадке, повернулся к двери. Воспителла открыла ее, и Дин, пошатываясь, вышел на улицу.

— Приходите еще раз, — сказала Воспителла самым мягким тоном. — В любое время.

На улице Дин остановился и привалился к дереву. Он снял шляпу и вытер лоб.

Если раньше Дин был просто потрясен, то теперь в его душу вполз страх — страх перед существами, устроенными иначе, которые едят не как люди, а по-другому, которые питаются юностью и красотой, которые отщипывают по кусочкам радость у веселящегося ребенка, питаются смехом.

И не удивительно, что здешние дети взрослей, чем полагается быть в их годы. Потому что чужаки лишают их ребячливости. Каждому человеку, наверное, положено немало веселья и детского смеха, подумал он. Иной использует не все, что ему причитается, на это может быть лимит, а другой истратит все до конца, радость уйдет, он будет взрослым, а в душе у него не останется больше ни смеха, ни удивления.

Воспителлы не берут денег. Им и не к чему их брать, потому что деньги им не нужны. В доме у них чего только нет, чего только они не накопили за долгие годы!

И вот за все это время он первый ощутил, он первый выявил истинную сущность чужаков, привезенных домой Леймонтом Стайлсом. Грустно было сознавать, что он первый это обнаружил. Он сказал себе, что он стар, может, потому и оказался первым. Но это были всего лишь слова, почти автоматически сорвавшиеся с губ, просто он сам себя пожалел. Однако можно было предположить и это.

Он всегда беспокоился о том, что стареет, сказал он себе, будто сам факт старения хоть кто-то считал достоинством. Он забывал о настоящем, зато его озабоченность по поводу прошлого росла все больше и больше. Он начал впадать в детство и сам об этом знал — может, разгадка заключалась в этом? Может, поэтому он видел волчок и рождественские огни?

Ему хотелось знать, что бы произошло, если бы он схватил волчок.

Он надел шляпу на затылок, оторвался от дерева и медленно побрел вверх по улице, направляясь к дому.

Что он может сделать теперь, когда он раскрыл тайну Воспителл, спрашивал он себя. Конечно, он мог бы побежать и растрезвонить об этом, но никто бы ему не поверил. Его бы вежливо выслушали, чтобы не ранить чувства старика, но любой житель городка счел бы это игрой воображения, и тут ничего нельзя было бы поделать. Потому что, кроме собственной непоколебимой уверенности, он бы не располагал ни единым доказательством.

Он мог бы обратить внимание на то, что молодежь теперь рано созревает, подобно тому как сегодня днем на это обратил внимание Стаффи. Но он не сумеет доказать даже это, так как в конечном счете все жители городка — дадут рационалистическое объяснение случившемуся. Даже если других причин не найдется, они это сделают из чувства родительской гордости. Ни один человек не будет очень удивляться тому, что у его сына или дочери особенно хорошие манеры и что по развитию молодежь Милвилла стоит выше среднего уровня.

Казалось бы, родители должны заметить, им следовало бы это понять — ведь не могут же дети всего городка быть так хорошо воспитаны и так уравновешенны. И все же никто ничего не замечал. Перемены подкрадывались так медленно, происходили так гладко, что просто не были заметны.