Русские и нерусские - Лев Аннинский

О раскаянии. Коллективное раскаяние — тот же армейский марш-бросок, хотя и по новым ориентирам. Замараны, разумеется, все и виновны тоже все. Кто ж Богу не грешен, царю не виноват? Если уж ВСЕ, то уж не ниже, как Богу. Или, на крайний случай, царю как Его помазаннику. «Все» — это перед «небесами». Вот там и будут судить. И карать. Если же спуститься с небес на землю, то все хоть и виновны, и замараны, а — по-разному. И каяться лучше не всем миром, не скопом, не стадом и не марш-броском по команде — а лично. По интимному, глубоко-внутреннему импульсу.

Юридическое наказание, как и признание, — это другая реальность. Очень хитроумная. То есть не найдешь концов: как она, эта юридическая ответственность, виновного и замаранного должна настичь. Я помню, когда пришли из лагерей первые реабилитированные, мы, тогдашние «шестидесятники», по младости тем террором не задетые, кинулись к страдальцам с сочувствием, а от них — громом поражающим — ярость реванша: «НЕ ТЕХ покарали! Надо было НЕ НАС, надо было — КОГО СЛЕДУЕТ!» Да ведь в семь слоев вбивая в лагерную мерзлоту бесконечных врагов, ИЗ СЕБЯ ЖЕ делаемых, — в семь слоев карали тех, кто за мгновенье до того — сам карал в полной уверенности, что наводит СПРАВЕДЛИВОСТЬ. Один грустный человек как бы «со стороны» обронил тогда фразу, которую я и вынес из тех яростных встреч «эпохи XX съезда партии»:

— Они все получили свое... но по другому кодексу.

Кодексов сколько угодно. Но что все получают свое — это я усвоил. По злобе и кара. Вот пусть о СВОЕЙ злобе каждый сам и задумается. Не уповая на коллективное раскаяние, которое нас «всех» — очистит.

Не очистит.

Как заметил Тейяр, чистая совесть — по определению невозможна.

И как написано у замечательной поэтессы Людмилы Титовой:

Что ж мы будем сегодня раскапывать,

Утопая в кровавой росе,

Кто какую закапывал заповедь,

Если разом нарушены все?

Нет концов — и расспрашивать нечего,

Из могильных глубин — стон и гул.

Молча два поколенья ответчиков

Свой печальный несут караул.

Но возвращаюсь к мысли Солженицына.

Итак, мы жаждем, НАКОНЕЦ, перейти в общество справедливое и честное.

Интересно: когда, кто, где жаждал перейти — в нечестное и несправедливое? Да прямой вор, таща кусок срезанного со столба провода, и тот скажет, что он поступает по справедливости, потому что на столбе — «ничье», а у соседа есть, и вообще почему он — «вор»? ВОР возможен там, где есть СОБСТВЕННИК, у которого крадет вор, а если мы отменили собственность ради единства, то тем самым мы и понятие воровства отменили, что и скажет вам от чистого сердца и вполне по чистой совести всякий пойманный у нас на Руси.

Так не «справедливое, честное» мы теперь общество выбираем. А выбираем мы — путь спасения. Спастись хотим.

«...Избавясь от груза нашего прошлого».

А вот это уже — от паники. Все бросить — вдруг взлетим? Груз за борт — вдруг не разобьемся?

Наше «прошлое» это мы и есть. Это наша память, наше имя, наше самосознание. Как это бросишь? Что от тебя останется?

Стерпеть прошлое — да. Только стерпеть — потому что оно, прошлое, страшно. Но кто сказал, что будущее будет лучше? Не о том речь, чтобы в рай попасть, а о том, как неизбежный ад вынести.

Когда ад становится адом? Когда его так НАЗЫВАЮТ. Когда им — ЦЕЛЬ замещают.

«Главной целью коллективизации было — сломить душу и древнюю веру народа».

Нет, я думаю, что главной целью коллективизации было другое. Миллионную армию создать. Миллионную армию — накормить. То есть: из деревни вытащить все молодое, сильное — и под ружье. А оставшееся там — по тому самому остаточному принципу — старое да слабое — должно было кормить этих — из последнего. Всю махину кормить, изготовившуюся к мировой войне. Надрываясь за колхозные «палочки». Кто уклонялся — к стенке. Или в Сибирь. Станичника так станичника. Мужика так мужика. Из всей этой пестроты делали безжалостную армию. Скифский вариант, жуткий, кровавый, страшный. Так война ж была неизбежностью!

Почему?

К Господу Богу вопрос. Я — не знаю. Да сам Бердяев не знал ответа. Писал: Господь Бог с болью и любовью смотрит, как его любимые дети: немцы и русские — убивают друг друга.

Невыносимо! Но не подменяйте Руки Вседержителя руками его «любимых детей», которые хотели «сломить душу и древнюю веру народа».

Древняя вера — это что? Христианство? Или еще древнее: язычество? Так большевизм — это и есть апелляция к дохристианским диким инстинктам борьбы, отрицание христианского всепрощения.

Не «сломить душу» хотели большевики — укрепить душу хотели. До стальной твердости.

Правы они были или нет — этот вопрос не решить, пока не решен другой главный вопрос: должны ли были русские погибнуть как народ в двух мировых войнах двадцатого века или должны были отбиться?

Что бесспорно — так это безмерная наша, смертная усталость от этой Истории.

«Мы — устали от этих всемирных, нам не нужных задач!»

Эмоционально — абсолютно прав Солженицын. Но логически подобную формулу можно воспринять лишь при условии, что «мы» — это что-то отдельное, существующее до и независимо от «задач».

Переводя разговор в национальную плоскость: существует, стало быть, некоторый феномен, называемый «русские», и вот эти русские берут на себя некоторые «всемирные задачи», которые оказываются непосильными и, в конце концов, ненужными.

Все концепции «русификации», «имперского насилия» и «диктата центра» строятся на этом изначальном убеждении: русские ПРИШЛИ и сделали то-то и то-то. Империю, тоталитаризм, социализм, Третий Рим, Третий Интернационал и т. д.

После работ Ульянова и Гумилева. прошу учесть, что речь идет не о «том» Гумилеве, который был застрелен при «том» Ульянове, а о сыне расстрелянного, Льве Гумилеве, и о Николае Ульянове, историке, никакого отношения к Ульянову-Ленину не имеющем, кроме того, что он сбежал из основанного Лениным государства. Так вот: из работ этих историков видно, что никаких «чистых» русских, «прарусских», «изначально-русских» и «собственно русских» не было, а русские как народность и как нация сложились В РЕЗУЛЬТАТЕ тех «всемирных задач», которые в этом евразийском пространстве пали на южных и восточных славян, на угров и тюрок, — это если говорить об основных «племенах», а ведь обрусевало всякое племя, попадавшее в этот круговорот, и огромное количество пришельцев, кончая евреями, которые, по остроумному выражению современного публициста, отлакировали этот сплав.

То есть: СНАЧАЛА «идея» — потом «Россия».

Идея — «имперская», то есть: в этом безграничном Поле рано или поздно ДОЛЖНА появиться объединяющая сила. Как только в XIII веке подпор человеческих массивов оказался достаточен для преодоления этой незаселенной пустоты, — сквозь Азию и Европу ударила сплавляющая молния монгольского нашествия и оставила после себя — номинально — единое государство (ярлык — ясак, система выплат и откупаемых прав), реально же — единую ямскую службу: цепочку связи в безбрежности.

И эту спроектированную в XIII веке «контурную карту» наследуют все последующие претенденты на «господство»: литовцы и поляки, немцы и французы, — не претендуя даже изменить место стяжения этих сил — столицу, выросшую на ничтожном Кучковом поле.

И те, кому удавалось здесь закрепиться, называли себя «русскими», включая выходцев из «Руси Казанской» и «Руси Литовской», а также владетелей «Руси Московской», у которых в жилах византийская кровь перемешалась с монгольской.

Дело не в крови, конечно. Дело в исторической закономерности, в скрещении путей, в наличии «жил», по которым неизбежно должна пойти чья-то кровь.

«Может быть, как никакая страна в мире, наша родина после столетий ложного направления своего могущества (и в петербургский и в советский периоды), стянувши столько ненужного внешнего и так много погубивши в себе самой, теперь, пока не окончательно упущено, нуждается во всестороннем ВНУТРЕННЕМ развитии: и духовно, и как последствие — географически, экономически и социально».

Это — синдром усталости. Это — реальная историческая усталость русских. Столетия борьбы кажутся напрасными, ложными. Имперский народ ищет себя заново — как народ локальный, местный, национальный, тутошний. Мировая отзывчивость иссякает. Тяжко быть русскими? Станем великороссами. Стали же когда-то римляне — итальянцами. Тоже, между прочим, тяжкий процесс, долгий и плохо предсказуемый. Это мучительно — перемена миссии. Даже сдвиг столицы в новое место — опасная хирургия. Не потому ли, кстати, так не любит Солженицын петербургской России, что это связано с капитальным сдвигом всей системы — на северо-запад?

Но ведь он и советский период не любит?

Да, потому что это еще один болезненный сдвиг: обратно на юго-восток. Гуляет «империя» туда-сюда: опасно, рискованно, и великий писатель, помимо всяких математических доводов и харизматических призывов, интуитивно эту опасность чует.