Айзек и яйцо - Бобби Палмер

приступы паники и безмерное чувство вины, перестать названивать доктору Пак, лечащему терапевту его сына, чтобы в очередной раз порыдать в трубку, возвращаться домой, вместо того чтобы днями спать в детском отделении реанимации и интенсивной терапии, вынуждая медсестер приносить ему одеяла. Если раньше Айзека Эдди определял страх, то после аварии его затопило всепоглощающее чувство вины. Стоило ему выйти из дома, чтобы навестить сына, вина начинала сочиться из каждой его поры. Вина разрушила его разум – все остальное он разрушил сам.

По праздникам Айзек и Мэри традиционно устраивали себе киновечера. Они посмотрели множество замечательных фильмов, но ни один не зацепил ее больше, чем «Титаник». Она просто обожала душещипательные любовные драмы. Айзек не стал показывать «Титаник» Эггу – зачем бить самому себе под дых? Он вспоминает, как через несколько дней после гибели Мэри наблюдал за их малышом – как он цеплялся за жизнь на больничной койке в три раза меньше покачивающейся на волнах двери, благодаря которой выжила Роуз. Как же он мечтал оказаться с ними в этой треклятой машине – пойти ко дну вместе со своим кораблем. Но нет – ему выпала роль человека, который, растолкав женщин и детей, пробрался в спасательную шлюпку. Айзек Эдди должен был сгинуть с кораблем – но он сидел в безопасности, наблюдая, как его жена и ребенок тонут. Айзек Эдди должен был поехать в Шотландию – но он остался дома и теперь тонет в собственном чувстве вины. Айзек Эдди привык носить маски, но и представить не мог, что ему придется примерить и эту личину – личину вдовца. А с ролью отца-одиночки он и подавно не справится. Айзек стоит в кабинете своей покойной жены и буравит невидящим взглядом освещенную фонарями улицу, устрашающе тихую и пустынную. Где-то за горизонтом, по ту сторону моста, возвышается больница. Взгляд Айзека скользит выше, он смотрит на луну, на звезды и наконец возвращается с небес на землю. Его внимание снова привлекает тетрадь. Затем – разбросанные по полу книги. С его губ срывается тихое:

– Эгг.

С мыслью про Эгга возвращается чувство вины. И вот Айзек пробует взглянуть на произошедшее его глазами. Злодеем в этой истории явно выступает Айзек. Что плохого в проявленном Эггом любопытстве? Что плохого в его желании узнать, что спрятано в комнате на верхнем этаже дома? Все это время Айзек врал Эггу, скрывал от него правду. Но Эгг проницательный – и за это Айзек взял и выгнал его из дома. Айзек снова выглядывает в окно – улица все так же пустынна. Машина припаркована там, где он ее оставил – ясное дело, водить-то Эгг не умеет. Далеко ли может убежать коротконогое яйцо в такой темени? Далеко ли убежал Эгг? Сердце Айзека снова пропускает удар. Горло сдавливает спазм. Он качает головой и выходит из кабинета, едва осознавая, что все еще сжимает в руках желтую тетрадь. Он начинает спускаться по лестнице и, не успев сойти на первый этаж, врезается в дымное облако. Он что, забыл выключить духовку? Нет, конечно, – он ею не пользовался. Запаха Айзек тоже не ощущает. Эгга нигде нет. Входная дверь закрыта, а значит, облако не могло приползти с улицы. Айзек стоит на нижней ступеньке, одной рукой держась за перила, а другой прикрывая глаза. Он щурится, пытаясь разглядеть источник бедствия сквозь плотную завесу. Наконец он понимает, что облако протискивается в коридор из двери гостиной, и в ужасе распахивает глаза. С его губ слетает испуганное:

– Мэри.

Гостиная выглядит довольно постапокалиптично. Парящие в воздухе частицы напоминают ядерный пепел, пол устлан тонким слоем чего-то похожего на лунную пыль. Каминная полка – не лучшее место упокоения, и захлопнувшаяся входная дверь решила, по всей видимости, это доказать: от удара, дрожью прошедшегося по стенам дома, жестянка с надписью «Уокерс» зашаталась и полетела на ковер. Крышку выбило, и Мэри грибовидным облаком взвилась в воздух. Кашляя и задыхаясь, Айзек продирается к ней. Журнальный столик больно врезается в ногу. Он бросает на него тетрадь, поднимает жестянку, ставит ее на ковер и принимается в исступлении сгребать Мэри обратно. Дохлый номер. Рыча, отплевываясь, ругаясь себе под нос, он стряхивает Мэри в жестянку с подушек и пледов. Он сметает ее прах со столешницы, будто смахивает крошки в мусорное ведро. Он даже пытается выковырять Мэри из коврового ворса. Бесполезно. Айзек стоит на коленях, его дыхание сбито, а к горлу подступает паника. Он поднимает голову и, глядя в потолок, начинает плакать. Слезы прочерчивают дорожки в облепившем его щеки прахе. Мэри обсыпала его футболку, припудрила предплечья, осела на халат. Айзек шмыгает припорошенным носом, утирает его двумя запыленными пальцами, осматривает свою испорченную одежду и загубленный ковер. Он заглядывает в жестянку, берет ее в руки. Кое-что в ней все-таки осталось. Он прижимает ее к себе и заходится в рыданиях. Стоя на коленях у каминного алтаря с жестянкой, полной Мэри, в руках, Айзек напоминает пьету, сменившую женский пол на мужской, а мраморный пьедестал – на ковролин. Мэри бы эта картина позабавила. Она бы посмеялась над ее абсурдностью. Но он все равно крепко прижимает жестянку к груди. Айзек стоит на коленях, усыпанный прахом Мэри, и ему кажется, будто она обнимает его. Он снова позволяет разуму выдать желаемое за действительное. Он убеждает себя в том, что она и правда здесь, что она слышит его. Что она может ему ответить.

– Я не знаю, что делать, – признается он Мэри, глотая слезы. – Я думал, что иду на поправку, но я так, так ошибался. Я снова совсем один.

«Хватит плакать! Такой взрослый мальчик, а куксишься, – журит его Мэри. – Иди и найди его. Пока он не улетел».

Айзек всхлипывает. Утирает глаза. Заглядывает в коробку с прахом – серый, испещренный кратерами от его слез, он напоминает бугристый кусок луны. Сквозь жалюзи в гостиную просачивается лунный свет. Он струится по покрытому разлетевшимся прахом экрану телевизора, обрисовывая отпечаток маленькой пухлой ладошки Эгга. Вот оно – место преступления. Несмотря ни на что, Айзек улыбается.

– Ты права, – кивает он жестянке, бросая взгляд на стоящие на каминной полке часы. – Ты права. Я дал слово. Я помогу ему вернуться домой.

Он подумывает, не попросить ли у Мэри разрешения отпустить ее и жить дальше. Подумывает, не взять ли ее с собой – на правах подельника. Воображение тут же подкидывает ее реакцию:

«И сильно я тебе подсоблю? Ты, между прочим, засунул меня в жестяную коробку из-под чертова печенья».

По