О времени, стране и о себе. Первый секретарь МГК КПСС вспоминает - Юрий Анатольевич Прокофьев

события воспринимаем как политическую провокацию.

Следом за мной поднялся Шенин и сказал, что поддерживает Прокофьева. Мы спустились вместе. Поехали на моей машине. Он вошел в ЦК, я отправился в свой кабинет.

Люди уже по моему звонку были собраны. Я рассказал о ситуации, о том, что происходит, что может произойти. Было принято заявление секретарей райкомов партии и Бюро ГК партии по поводу ГКЧП. Отмечалось, что считаем его действия политической провокацией, которая ведет к негативным последствиям. Решили передать заявление через ТАСС. Но, когда туда позвонили, нам ответили, что им запретили принимать какие-либо заявления и обращения. Кто запретил – не сказали.

Текст этого заявления не сохранился. Все документы, что были в моем кабинете в горкоме партии, я оставил там. Сокращенный текст можно найти в архивах «Московской правды», так как она все же свой маленький выпуск осуществила. Понимая, что закрытие всех изданий, кроме партийных, было неправомерно, «Московская правда» из солидарности в эти дни не выходила. А тут вышла небольшой листовкой с этим обращением. Вечером по ТВ прошла передача, где совещание было показано, и я частично прокомментировал наше заявление.

Очень тяжелое впечатление осталось у меня от событий этих дней, от участников. Если бы это были, скажем, не обижая, Стародубцев, Тизяков, Иванов-Петров-Сидоров, то этим людям можно было бы простить их беспомощность. Но это были председатель КГБ, министр обороны страны, министр внутренних дел, премьер-министр страны (он, правда, самоустранился и вместо себя присылал своего зама Догужиева), член Политбюро Шенин – все руководители высшего уровня, и их поведение не поддается пониманию. Было оно если не преступное, то преступно-халатное.

Я считаю, это произошло не из-за низкой квалификации, неумения. У меня дома остался листочек радиоперехвата – беседа французских журналистов с нашими товарищами по партии. Там 20 августа точно определено как конец ГКЧП. И говорилось, что если Горбачев вернется президентом, то станет карманным президентом у Ельцина. А КПСС будет разгромлена, и ее придется воссоздавать.

Французские друзья все спрогнозировали. Они проанализировали информацию не только нашу, но и западную.

Не случайно Лобов уехал на запасной пункт управления страной под Свердловском.

Не случайно в Белом доме были запасы оружия, питания, не случайно американцы наладили информацию Ельцина о передвижении войск в Москве через систему спутниковой связи.

Не случайно Лужков разговаривал со мной как человек, который знал о подлинной сути событий.

Не случайно самые близкие Горбачеву люди из Секретариата отсутствовали: Ивашко лежал в больнице, Дзасохов был в командировке, Семенова – в отпуске. Думаю, это тоже не случайно. Они только потом собрались, когда все произошло.

…Когда я вернулся к себе, еще до совещания, позвонил Крючков, потом Бакланов, еще кто-то. Все они просили не делать никакого заявления. Я отказался.

Последним позвонил генерал Варенников, герой войны, очень заслуженный человек, и сказал: «Юрий Анатольевич, пожалуй, ты прав. И давай будем держаться вместе, приближаются трудные времена».

Постскриптум

Первое, что сделали после прилета Горбачева из Фороса, – это закрыли даже не ЦК, а Московский горком партии. Охрана была снята, меня как секретаря городского комитета партии об этом никто не предупредил. Просто позвонил дежурный секретарь, а я в это время был у Купцова, и сказал: «Юрий Анатольевич, вы знаете, что вся охрана снимается?»

Тогда я попросил закрыть дверь, что выходила на Старую площадь, и всех сотрудников аппарата горкома вывели через двор ЦК на улицу Разина (Варварку), чтобы люди могли спокойно уйти. Сам я выходил позже из здания ЦК вместе с секретарем ЦК КПСС Валентином Михайловичем Фалиным, секретарем ЦК КП РСФСР В. И. Кашиным и другими сотрудниками аппарата ЦК.

Нас встретила толпа – пьяные агрессивные люди. Было много журналистов, кино– и фоторепортеров: кто-то их предупредил, что мы будем выходить из здания. Меня спросили: «Как вы относитесь к происходящему?» Ответил: «Разве не видите? Это фашисты».

Сначала я уехал к родственникам, потом домой. Встретила перепуганная жена: ей позвонил какой-то человек и сказал: «Все кончено. Сейчас могут начаться погромы. Уезжайте». Я предложил им покинуть Москву.

Мой сын сел за руль, я усадил в машину жену, невестку, внука, и он увез их во Владимирскую область, в деревню, в недостроенный дом своего товарища.

А я отправился к одному работнику горкома. Пару дней жил у него, и вдруг в воскресенье слышу по радио: сбежал Прокофьев, его ищут правоохранительные органы.

На следующий день я поехал в прокуратуру России. Там сказали: «Мы вас не ищем, поезжайте в городскую прокуратуру». Оказалось, не им поручено мною заниматься.

Для меня 1991 год (после августа) был временем бесконечных допросов о причастности к ГКЧП. Вначале мною занималась Московская прокуратура, а затем, когда она сняла с меня обвинения в причастности к антигосударственному заговору, специальная следственная группа прокуратуры России.

Все это закончилось в декабре 1991 года после проведения в Матросской Тишине очной ставки с бывшим председателем КГБ СССР В. А. Крючковым.

В подвешенном состоянии я оставался до суда над членами ГКЧП, так как военная прокуратура обязала меня информировать ее обо всех моих передвижениях, выездах из Москвы. Это не подписка о невыезде, так как выезд разрешался, но о нем следовало информировать…

А теперь вернемся к тем событиям поподробнее. В течение нескольких дней были обыски. Искали документы, оружие. Не знаю почему, но искали у всех подследственных. Было неверное представление, что руководящие партийные работники имеют оружие. У меня оружия никогда не было, и вопрос об этом я не ставил.

Шли допросы. Но домой отпускали, даже не взяв подписку о невыезде. Все было проведено очень лояльно и тактично. Видимо, потому, что каких-либо документов у меня не нашли, членом ГКЧП я не был, заявлений в поддержку ГКЧП горком партии не принимал, каких-то действий тоже не осуществлял. Прицепиться вроде бы было не к чему.

Задача, как я понял, стояла другая: изолировать меня и не дать мне в этот момент заниматься политической деятельностью. Поэтому допросы длились по двенадцать часов, практически все дневное время, захватывая вечер.

Потом Московская прокуратура приняла решение о моей невиновности: уголовное дело против меня не возбудили, свидетельские показания приняли к сведению…

Через некоторое время нам, членам Московского горкома, удалось отстоять и занять несколько комнат бывшей парткомиссии. Мы начали приводить в порядок свои дела. Нас проверяла несколько раз комиссия по финансам, потому что искали «деньги партии», но убедились, что даже карандаша без согласия ЦК мы купить не могли. Все деньги были четко учтены: что приходило из организаций, что давал ЦК, что и как