Волшебство и трудолюбие - Наталья Кончаловская

— Пожалуй, кошек. Собака у меня одна, а кошек много. Я предпочитаю ее собаке. Она мне кажется менее человекоподобной, менее услужливой — более независимой. Кошка сама выбирает себе друзей. Собака принимает недостатки своего хозяина, каким бы он ни был. Она унижает этим себя. А у кошки нет хозяина. У нее есть друзья и враги…

Однажды журналист спросил у Брассанса, много ли он читает и любит ли современных авторов.

— Я почти не читаю новых авторов, потому что еще классиков не знаю как следует… А у них столькому еще можно научиться… Но я каждый день читаю газеты, хоть прихожу в ужас от современной политики войны и вражды между народами. Мы, конечно, живем в трудное время. С одной стороны — в век огромного движения вперед, подъема в науке, технике, индустрии, а с другой стороны — в век всесокрушающей силы, именно благодаря этим достижениям. Да… Я все же хотел бы жить триста лет тому назад… Я опоздал родиться, — говорит Брассанс со своей грустной, мягкой улыбкой. И это подтверждается его песней «Средневековье»:

…Ах, как бы жить я был бы радЧетыре сотни лет назад,Тогда имел бы я дружковИз низкопробных кабаков,Блатных, которых любим мыБрать на поруки из тюрьмы,Тех, на которых виден знакДержавы нищих и бродяг.На дармовщину что-то съев.Любил бы я, чуть захмелев,Побегать, юбками пленен,Как некогда поэт Вийон…

И все же мне думается, что Брассанс как раз очень своевременен, потому что стихи его полностью доходят до ума и сердца его слушателя и читателя из народа, как некогда классики Буало, Вийон, Ронсар.

«Сейчас принято, — говорит Брассанс, — предлагать публике песню, как новую марку мыльного порошка. Видно, через это необходимо пройти. Если люди не хотят слушать, они поворачивают кнопку радио и прекращают пенье… Мне часто говорят: идут на смену молодые. Но обычно первое желание молодых — это опровергнуть все, что было сделано отцами. Есть люди, которые утверждают: Брассанс — это уже не то!.. По правде говоря, это меня не беспокоит. Мне достаточно того, что я нужен людям и они меня оценивают по-настоящему…»

И он прав, этот трубадур XX века, он переводит песню в вечное, тогда как модные певцы, «ведетты», живут в искусстве мгновение. И в самом деле, кому из певцов придет в голову петь такую песню, как «Стоит лишь мостик перебежать», эту точь-в-точь фрагопаровскую картину, с одной стороны, пасторальную и вроде как бы наивную, а с другой — нарушающую общепринятые принципы морали. Брассанс как нигде более фривольно-изящен в этой песне:

Стоит лишь мостик перебежать,И начинается приключенье, —Буду тебя я за юбку держать,Вместе природы начнем изученье.Луг приоделся в пасхальный наряд,Сбросим сабо и, свободой довольны,Будем мы прыгать, как пара козлят.Под перезвон колокольный…

В репертуаре Брассанса есть песни, в которых он не утруждает себя выбором выражений. И то, что кажется ему необходимым для колорита и для меткости языка, даже если это непристойно, он, нимало не смущаясь, выплескивает в песне на публику и делает это так легко, что люди прощают ему озорство, видя за ним вовсе не желание хулиганить, не браваду, а острую необходимость как можно ощутимее ударить по врагу. Эти песни так фривольны, что в русском переводе они будут непонятны. Это французский юмор, доступный только французам, которых мало что шокирует.

7

Мне долго пришлось искать в Париже встречи с Брассансом. Я пробовала писать ему на адрес издательства, выпустившего книгу его стихов, которые я перевожу. Я писала на концертное объединение, где он выступает, на фирму пластинок, выпускающую его песни, — все было напрасно. Наконец мне удалось связаться с его личным секретарем Онтониенте, тем самым, кого Брассанс окрестил Гибралтаром. И Гибралтар выпросил у своего патрона несколько минут для встречи с «русской переводчицей из Москвы».

Почему-то мне казалось, что я найду Брассанса где-нибудь в старинном доме старого квартала. Ничуть не бывало! Дом, в котором тогда жил Брассанс, — многоэтажная, плоская стеклобетонная махина с лифтом, в одну минуту домчавшим и выбросившим меня в длинный, матово освещенный коридор с двумя рядами лакированных дверей. За одной из них, в двухкомнатном комфорте из полированного дерева и стекла, я нашла Брассанса в обществе трех молодых журналистов и огромного лохматого пса.

День был ясный и теплый, какие случаются в Париже в феврале, и потому все четверо толпились в дверях открытого балкона и напоследок чему-то весело смеялись. Визитеры собирались уходить.

У меня было впечатление, что я нахожусь в номере очень современной гостиницы, и это могло быть в любом городе любой страны. Только типичная панорама, открывшаяся в проеме балконной двери, утверждала адрес: улица Эмиля Дюбуа, в районе Обсерватории, в Латинском квартале Парижа.

Пока Брассанс провожал гостей, я с любопытством рассматривала его плотную, мускулистую фигуру, его смуглое лицо южанина с вьющейся седеющей шевелюрой и густыми усами, его темные глаза с тревожным, грустным взглядом, в сети мелких морщинок у висков. Наверное, человеку с такими глазами незнакома лень, которая постоянно одолевает южан.

Посетители ушли, и Брассанс, учтиво улыбаясь, поступил в мое распоряжение. Мы подсели к низенькому столу, на котором стояли бутылка виски и несколько чистых стаканов. Брассанс предложил мне выпить для первого знакомства, и в его движениях и манерах чувствовалось, что и сам-то он будто не дома, а в случайной гостинице, проездом. Настоящий его дом был в сорока километрах от Парижа, в Крепьере. А здесь он бывал только по делам и встречался с теми редкими посетителями, которые уж очень терпеливо и настойчиво добивались встречи с ним. Мы разговорились.

— Неужели вам удается переводить мои стихи? Интересно, как же это звучит на вашем языке? — спрашивает Брассанс.

Я достаю вырезанную из газеты «Литературная Россия» страницу моих переводов. Брассанс смотрит на два портрета, обрамляющих страницу, — свой и мой — и, улыбнувшись, спрашивает:

— Какие же здесь стихи?

— «Башмаки Елены», «Завещание», «Вуаю», «Бедный Мартин» и другие.

— А как же звучит это по-русски?

Я читаю ему строчки из «Завещания», он с любопытством прислушивается к звучанию русского стиха.

— И это можно петь? — интересуется поэт.

— Я могу вам спеть вашу «Жаннину утку». — И я начинаю на мотив Брассанса напевать его шуточную песенку, скандируя так же, как у него во французском тексте:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});