Конец игры - Душан Митана

Славик не совсем отдавал себе отчет, что его более всего поразило: то ли этот голос, совершенно не соответствовавший фигуре, из которой исходил (этот мягкий альт словно принадлежал не Виктору Ружичке, а его alter ego[81]), то ли эти слова (будто заговорил словарь иностранных слов, а не профессиональный боксер в полутяжелом весе), или же эта непринужденность, с какой Виктор Ружичка взял на себя обязанности хозяина дома; словно вовсе не он был предполагаемым женихом, которому положено было бы добиваться расположения потенциального сына Петера Славика, словно не он пришел на смотрины, а наоборот — Петер Славик.

Все у меня ускользает из рук, беда никогда не приходит одна, так же, как и успехи, дело известное. Прежде всего взбрыкнула старуха Кедрова (пусть только во сне), до полудня — этот балбес Плахи (пусть только по телефону), теперь проучил меня Виктор Ружичка; один бог знает, что ждет меня вечером. Если так дальше дело пойдет… какой нынче прогноз погоды? Ага: утром безоблачно, днем небольшая облачность, во второй половине дня — дальнейшее увеличение облачности, местами дожди, к вечеру кратковременные грозы — ей-богу, есть чему радоваться.

Вот, стало быть, тот самый серьезный человек, который, по словам матери, боится с ним встретиться, робеет перед ним и смущается, как малый ребенок. Вот он, Виктор Ружичка — страховой агент, «ликвидатор». Да, мать говорила ему, что Виктор работает в государственном страховании; однако тогда он не обратил особого внимания на ее слова, лишь эта должность врезалась в его память — «ликвидатор»; человек, который, дескать, ходит по домам ликвидировать причиненный хозяйству ущерб, ну, скажем, обвалилась у кого-нибудь штукатурка в ванной, то есть возник страховой инцидент; потерпевший заявляет об этом в госстрах, госстрах посылает туда своего работника, тот устанавливает размер ущерба, составляет вместе с потерпевшим акт и определяет сумму, которую госстрах обязан выплатить потерпевшему. Поэтому ясно как день, что такой работник должен быть не только настоящим специалистом, но прежде всего серьезным, ответственным и честным человеком. А иначе он запросто может злоупотреблять своим положением и безнаказанно обогащаться за счет госстраха, а значит, и всего нашего общества в целом, понятно? Если б он захотел, он мог бы этот ущерб завысить, естественно, по договоренности с потерпевшим, ясно тебе? Потерпевший дает ему, скажем, сотню, а он оценивает ущерб, который, скажем, на двести крон, — в сумму четыреста крон, и тем самым обирает госстрах, а значит, и все наше общество на двести крон. Обогащается и потерпевший и «ликвидатор», тебе ясно? Ты только представь, каким безукоризненно честным должен быть этот человек, чтобы устоять перед соблазном?

И этот человек, вершина всяческой добродетели, не кто иной, как робкий обожатель матери Виктор Ружичка, и так далее и тому подобное, кто все это упомнит. Она много о нем понарассказала ему, да, упомянула еще и о том, что он разведен, имеет, между прочим, трех дочерей, одна уже замужем, но в конце концов это не важно, главное, что мы понимаем друг друга, главное, что он уважает меня и… кажется, даже немножко неравнодушен ко мне… смешно, право.

Они пришли точно в пять — на полном серьезе, как и договорились, — и первое впечатление, которое произвел на него Виктор Ружичка, подтвердило его ожидания: в самом деле — «ликвидатор». Мощный орангутанг с низким лбом, обожатель его матери. Кроме стыда, Славик почувствовал и какое-то горькое удовлетворение, даже, можно сказать, злорадство: как постелишь, так и поспишь, получила, что хотела, памяти об отце тебе было мало? Что ж, достойная награда, орангутанг! А Виктор Ружичка словно бы хотел усугубить обманчивость первого впечатления — он не только походил на орангутанга, но и вел себя подобным же образом. При знакомстве он что-то промямлил, точно был не в ладах с нормальной артикуляцией, но Славик великодушно простил ему: он понимал, что «ликвидатор» страхового общества несомненно испытывает замешательство. Он ведь собирается просить руки одинокой матери режиссера Славика. Да, именно такое было впечатление, пока Виктор не раскрылся. А уж потом Славик совсем сбился с толку: Что это значит? Мать обманула его? Умышленно хотела навязать предвзятое суждение о своем обожателе? Или решила приятно его поразить?

А может, Виктор обманул мать: актерствовал перед ней, играл роль стыдливого человечка, чтобы потом посмеяться над ними обоими?

Или же мать и Виктор договорились подшутить над Славиком, чтобы хотя бы так — движимые благородными помыслами — развлечь его.

Это им удалось, признал он.

Да, я либо презираю людей, точно они мизинца моего не стоят, либо подозреваю их во всяческих кознях против меня, именно потому, что они не стоят моего мизинца. Сейчас самое время — прийти в норму, самокритично усмехнулся он; надо расслабиться, Виктор прав — будто нет у меня более серьезных забот…

И вдруг ему показалось, что празднование дня рождения матери обернулось приятной беседой в кругу семьи. Славик перестал быть чванным, мелочным, смешным идиотом, и Виктор Ружичка оценил этот жест доброй воли: он тоже перестал говорить, точно словарь иностранных слов, перестал изображать из себя независимого, снисходительного хозяина и с нескрываемым облегчением признался, что как ни претило ему, но он вынужден был каким-то образом защищаться, поскольку Славик вел себя так, словно перед ним обезьяна, а не Виктор Ружичка, шестидесятидвухлетний, симпатичный, жизнелюбивый доктор прав, в настоящее время вышедший на пенсию, но подрабатывающий в качестве «ликвидатора» на договорных началах в государственном страховом обществе; до ухода на пенсию он был юристом одного братиславского рекламного предприятия.

Впрочем, все равно они взяли его на пушку, почему мать сразу не сказала, что ее обожатель не обыкновенный «ликвидатор», а «ликвидатор» с квалификацией юриста; если она собиралась приятно поразить его, могла бы выбрать и более подходящий момент, вы только поглядите на нее, похоже, она еще гордится этим, как довольно она ухмыляется: это ведь полная для тебя неожиданность, правда? Здорово мы тебя разыграли, уж не думаешь ли ты, миленький, что я не знаю себе цену… А впрочем, при данных обстоятельствах это даже симпатичный шаг с ее стороны, она обеспечила его юрисконсультом, разве не так? Он нам еще может здорово пригодиться, вот именно, надо воспринимать все в более радужном свете…

И он действительно попробовал воспринимать все в более радужном свете, но продолжалось это лишь до той минуты, пока он с неприязнью не осознал, что этих двух пенсионеров связывают куда более сильные и тесные узы, чем ему поначалу казалось. Он с беспокойством слушал их разговор; нет, волновали его не слова, они говорили о вещах незначительных, по сути, о всякой чепухе, но как они говорили — с полным пренебрежением к окружающему. Словно существовал их мир, доступный только им двоим и никому больше; они понимали друг друга почти без слов, с полунамека, сопровождаемого неприметными, но красноречивыми жестами и взглядами, и потому их банальный разговор приобретал для непосвященного наблюдателя какой-то особый, волнующий смысл; казалось, будто они что-то утаивали от него. Пожалуй, она и вправду втюрилась, спаси нас господи и помилуй, в таком разе ей уже нет доверия. Кто знает, не помрачит ли рассудок поздняя любовь даже такому здравомыслящему существу, как мать. Юрисконсульт, надо же, туда-растуда твою птичку, лишь бы она не зашла слишком далеко, лишь бы не стала с ним консультироваться раньше времени.

И снова, как верный, привязчивый кутенок, стало досаждать ему подозрение, не сказала ли мать Виктору больше допустимого? Не сказала ли она ему всего? Ерунда! Нельзя же предполагать, что она могла настолько довериться чужому человеку, так предать родного сына? Правда, для нее это уже не чужой человек, тут нет сомнений, это удивительное поблескивание покрасневших глаз (от жары или от горя?) выдает ее больше, чем слова. Когда-то так же она смотрела и на отца: застенчивая нежность, восхищение и собственническое, спокойное осознание своей власти, исходящее из уверенности, что достаточно лишь ничтожного движения мизинца и этот мужчина, впечатляющий своей звериной, неукротимой силой, станет ручным. (Хотя Виктор Ружичка наружно ничем не походил на отца, одно качество их единило: отец тоже впечатлял какой-то затаенной силой — силой жилистого, худощавого, даже костлявого мужчины, казалось, будто его сложение и внутренняя энергия были не в ладу друг с другом, будто стены котла были слишком хрупкими, чтобы противостоять давлению пара изнутри; силой, что проявлялась в прерывистых нетерпеливых движениях, беспокойных жестах, создававших впечатление чего-то незавершенного, словно это были лишь короткие обрывки эпопеи; силой, что дремала под наружным покровом, не проявляла себя до конца, и потому вызывала ощущение постоянной угрозы, словно могла в любую минуту, непредвиденно, пробудиться в разрушительном взрыве, которым сама же себя и погубит.) Да, в глазах матери сквозило сознание уверенности, что она безотказно и надежно правит тем, кто выглядит неуправляемым; то было выражение укротителя хищных зверей.