Всё переплетено. Как искусство и философия делают нас такими, какие мы есть - Альва Ноэ

очень важно, как сказал бы Гуссерль, как условия возможности мира; в конце концов, мир – это область того, что есть для нас. Можем ли мы понять, каким образом человеческая жизнь делает возможным и поддерживает жизненный мир таким, каким он и является, – обычным, предзаданным, лишенным проблем? Как это возможно? Как мы можем выдвинуть на первый план то, что неизбежно является бессрочным, бесконечно разнообразным и всегда неоспоримым фоном нашей жизни? Как мы можем сделать объектом исследования самих себя, тех, кто одновременно является объектом в мире и при этом условием самой возможности этого мира? Проект ответа на эти вопросы может показаться невозможным, сравнимым с попыткой схватить себя через свое отражение: вы можете увидеть себя в зеркале, но в отражении вы видите себя извне просто как вещь. Что вам никогда не удастся – так это увидеть, так сказать, видение себя самим собой.

Но жизненный мир можно вынести в скобки, считал Гуссерль. Не потому, что мы можем удалиться от него – нет, не можем, – и не потому, что до него или вне его есть какая-то жизнь; ее нет. Но мы можем переориентироваться на него, или, скорее, внутри него. Гуссерль снова использует метафору профессии[219]. Я неравнодушен к своим детям; они мне интересны. Однако возможно, по крайней мере, в принципе – например, если на каком-нибудь спортивном состязании, в котором они участвуют, меня попросят выступить в качестве судьи, – что я буду смотреть на них беспристрастно и незаинтересованно. Когда я отзываю сына с поля при близкой игре на базе (в бейсболе), я смотрю на него не как на сына, а как на игрока, который у базы должен действовать определенным образом. Моя любовь к нему не исчезает; я не перестаю быть его отцом; но когда я надеваю судейскую фуражку и беру на себя эту работу, я могу переориентироваться и даже отстраниться от того, кого люблю сильнее всего. А когда игра завершается, я снимаю судейскую фуражку и возвращаюсь к более долговременным обязанностям, к другому моему призванию – быть отцом сына. Таким же образом, когда мы при рефлексии выносим мир за скобки, то есть когда мы разворачиваем эпохé, мы требуем от себя не переставать заботиться об окружающем жизненном мире, верить в него или даже принимать его как должное, но придерживаться некоторой точки зрения или позиции, как если бы мы делали это только временно, только на «рабочее время».

Принять такую незаинтересованную и отстраненную точку зрения – значит занять эстетическую позицию. Отстраненность, незаинтересованность и рефлексия, как справедливо полагал Кант, являются отличительными чертами эстетической позиции. И поэтому философия, как практиковал ее Гуссерль, является в таком смысле эстетической деятельностью[220].

Но Гуссерль понимал и кое-что другое: эстетическая переориентация, или точка зрения трансцендентальной субъективности, не покидает нас так же просто, как находит. Эта точка зрения может быть принята в «рабочее время»; когда наш рабочий день заканчивается, мы возвращаемся к обычным занятиям, пристрастиям и делам. Но – и это очень важно – все тем не менее меняется. Ибо как только вы понимаете, что можно занять переориентированное отношение к миру, который мы считаем само собой разумеющимся, то сей факт, возможность переориентации, возможность отстранения, должен с этого момента стать одним из фактов, аспектов или горизонтов мира. Переориентация, отмечает Гуссерль, несет с собой «значительное изменение». Он пишет:

«Как феноменолог, я могу в любой момент перейти обратно к естественной установке, к обычному осуществлению моих теоретических или других жизненных интересов; я могу вновь, как прежде, действовать в качестве отца семейства, гражданина, должностного лица, в качестве “доброго европейца” и т. д., именно как человек среди моего человечества, человек в моем мире. Как прежде – и все же не совсем как прежде. Ибо я уже не могу достичь прежней наивности, я могу только понять ее. Мои трансцендентальные усмотрения и цели лишь становятся в этом случае неактуальными, но они и дальше остаются моими собственными»[221].

Таким образом, мы изменяем мир, принимая философское, то есть эстетическое отношение к нему. Так Гуссерль предвосхищает наш основной феномен – переплетение.

Витгенштейн об искусстве и философии

Истоки подхода к эстетике и философии, который я здесь использую, лежат в моем прочтении философских трудов Витгенштейна, и я хотел бы кратко рассмотреть его взгляды на искусство и философию.

Витгенштейн довольно мало писал об искусстве[222]. Больше он говорил об эстетическом исследовании. «В эстетике стоит не вопрос “Нравится ли вам это?”, а вопрос “Почему вам это нравится?”».[223] Он объяснял: «Эстетика описательна. Она обращает внимание на определенные особенности, располагает вещи по отношению друг к другу так, чтобы показать эти особенности»[224]. Цель эстетического исследования в том, чтобы яснее показать то, что скрыто на виду у всех, то есть то, что вовсе не скрыто. А его метод состоит в основном в проведении «особого вида сравнений»[225].

Витгенштейновская концепция эстетического находится в русле учения Канта. Для Витгенштейна, как и для Канта, работа эстетики состоит в том, чтобы найти слова, которыми можно передать, что человек видит, и таким образом объяснить или оправдать его реакцию. Для Витгенштейна и Канта эстетика происходит в пространстве критики, в пространстве, где имеется живая возможность разногласия и где разногласия искренни и важны.

Такой образ эстетики мог бы показаться несколько тонким, если бы не два значимых факта (которые и так занимают важное место в моих размышлениях).

Во-первых, для Витгенштейна, как и для нас, эстетическое участие или критика динамичны и продуктивны; в моих терминах они нас реорганизуют. «Наше внимание привлекается к определенной особенности, и с этого момента мы видим эту особенность»[226]. Поиск слов, которыми можно было бы это выразить, описание того, что вы видите, сравнение – все это меняет то, что вы видите, или то, как вы видите; оно совершает переход от не-видения к видению или от видения к видению иначе.

Важно, что эстетические суждения (реакции, ответы, ощущения) не фиксированные и стабильные; это не просто точки данных, утверждающие способность произведения вызывать в нас каузальные эффекты. Это, скорее, способы, с помощью которых мы инициируем созерцание, вопрошание, сравнение, подмечание и напоминание, из которых и состоит эстетический поиск. А цель критики – не объяснение данных, с которых мы начали, а их изменение. Опять же, критика направлена на реорганизацию.

Размышляя об этих и близких вопросах, Витгенштейн выступает против идеи, что эстетика, в его полнокровном понимании вдумчивого, критического знакомства и