Убийство в лунном свете - Фредерик Браун

овладевает.

Я тоже перепугался — в основном оттого, что так напугал их. Судя по тому, как они оба на меня пялились, можно было подумать…

В это мгновение у меня мелькнуло желание взглянуть на свои задранные вверх руки. То, в чём они были измазаны, — это была вовсе не грязь. Их толстым слоем покрывала липкая кровь, тёмнокрасная в ярком белом свете двух фонариков, устремлённых на меня.

Лица своего я видеть не мог, но в том и не было нужды — я уж знал, на что оно похоже. Если грязь на моих руках оказалась кровью, то и грязь на моём лице — размазанная, как я теперь почувствовал, большей частью вокруг губ, тоже была кровью.

Становилось ясно, отчего они так меня боятся, и я даже не мог их за то упрекнуть. Я прочистил горло и попытался придумать, что сказать. В голову мне пришло вот что:

— Пусть мой внешний вид вас не обманывает. Я никого не убивал.

Мои слова пропали втуне. Завой я как волк, своим вниманием они бы ёщё меня почтили — и, скорее всего, выпустили в меня все до одной пули из револьверов. Но на человеческие слова они не отреагировали.

Эклунд обошел меня кругом, Кингмэн приблизился спереди. Один револьвер ткнулся мне посреди спины, второй оказался упёрт мне в живот. Стоило им нажать на курок, они застрелили бы друг дружку — только проделали бы это через меня, и пользы мне от того не было бы никакой. Я стоял не шевелясь и пытался придумать правильные слова. Жизнь моя уподобилась десятицентовику, балансирующему на ребре где-нибудь на прилавке красного дерева, — легонько толкни, и он повалится в ту сторону или в другую. На лицах обоих читалась паника. Что ж, существовала одна вещь, которую я хотел знать, и разумный вопрос, скорее всего, окажется лучше уверения, которому они всё равно не поверят. Я спросил:

— Вы отыскали Эмори?

С таким же успехом я мог сказать это по-португальски.

— Проверь его карманы с левой стороны, — сказал Кингмэн, — а я проверю с правой. — И две левые руки принялись шарить по мне.

— Есть, нашёл, — сказал Эклунд. Самый его голос, казалось, имел зелёный оттенок. Я опустил взгляд на его руку, извлечённую из левого кармана моего пиджака. Рука сжимала нож для разрезания бумаги с салатовой ониксовой ручкой и лезвием из полированной бронзы — металл кое-где просвечивал сквозь размазанную по нему кровь.

Я взглянул на нож только мельком. Эклунд произнёс:

— Вещь Эмори, всё верно; я видел его на столе в передней комнате.

— Положи его в машину, Вилли, — сказал шериф. — Заверни аккуратно. Там у меня нет наручников, но имеется крепкий шнур. Принеси его, мы свяжем ему руки; не хочу рисковать, везя его в машине несвязанным.

Вилли Эклунд побежал к машине, Кингмэн же, оставшись со мной наедине, уделил мне все сто процентов своего внимания. Шевельни я только пальцем, он неминуемо стал бы стрелять; промазать ему было невозможно, поскольку дуло револьвера по-прежнему упиралось мне в живот.

Я попытался с ним поговорить, но это ни к чему не привело — шериф меня не слышал. Я бросил это дело; мне следовало дождаться, пока он не доставит меня целым и невредимым к себе в контору. Там, когда мне позволят смыть кровь и я уже не буду выглядеть так устрашающе, он начнёт задавать вопросы и у меня будет возможность отвечать и быть услышанным.

Эклунд вернулся и вновь зашёл мне за спину.

— Сложи руки вместе у себя за спиной, — проговорил Кингмэн. — Медленно и спокойно.

Я осторожно опустил руки и почувствовал, как вокруг них обматывают шнур и завязывают его узлом.

— Не так туго, Вилли, — сказал я. — Это нарушит циркуляцию крови.

Вилли принялся усиленнее стал мотать шнур и завязывать новые узлы.

— Достань свой платок, Вилли, — приказал Кингмэн. — И на вот, возьми мой. Перевяжи ему рот.

— А? — не понял Вилли. — Зачем? Не станет же он звать на помощь. А если даже начнёт вопить, то что изменится?

— Да не голос его меня волнует, — зловеще проговорил шериф. — Его зубы! Даже со связанными за спиной руками… видел, что там в доме делается?

Ткань туго пролегла через мой рот и была стянута в узел на затылке. Крепко стянута; разговаривать я уже не мог, но это шнур на запястьях беспокоил меня сильнее. Кровообращение было почти совершенно нарушено.

Шериф Кингмэн сделал глубокий вздох и отступил на шаг.

— Присмотри за ним, Вилли. Я пойду позвоню доктору Корделлу, чтобы приехал. — И Кингмэн направился к дому.

Я безумно надеялся, что Корделл явится быстро. Как доктор, он непременно должен будет взглянуть на этот шнур на моих запястьях, и это был для меня шанс не потерять рук. Помню, я от кого-то слыхал, что любой жгут следует накладывать не более чем на десять-двенадцать минут, после чего начинается разложение тканей или гангрена, или отравление кровью — что-то в этом роде, влекущее к параличу или даже к ампутации. А этот шнур у меня на запястьях был туже любого жгута.

А потому я только стоял и молился, не имея возможности попросить Эклунда как-нибудь ослабить шнур. Так прошло минут пять, и тянулись они для меня часами. Мои руки начали пульсировать.

Забавно, но я не беспокоился насчёт того, что меня подозревают в убийстве. У меня была прекрасная возможность оказаться застреленным в первое же мгновение как я попался им на глаза; но теперь такая опасность осталась в прошлом, и выяснение всех обстоятельств было лишь вопросом времени. Ну, проведу я неприятную ночь в камере; ну, буду допрошен с пристрастием — а я не заглядывал вперёд в отношение шерифовых методов ведения таких допросов, — но правда всё равно выйдет наружу. Кингмэн полагает, что я ликантроп, но любой психиатр — а они должны будут вызвать такового, чтобы он меня обследовал, — скажет им, что я нормальный. А как только это будет установлено, то даже Кингмэн увидит, что у меня не было ни малейшего мотива, здравого мотива, для убийства как Фоули Армстронга, так и Рэнди Барнетта.

К тому же, задолго до того, как они отправят меня на казённое содержание, Эмори как-нибудь да проявит себя. Ведь это Эмори натворил; Эмори в пьяном виде. Не было никакого здравого мотива, могущего объяснить его действия — разве что за исключением его сегодняшней попытки свалить вину на меня. Долго так не протянется.

Да, всё обстояло не так уж плохо, вот только минуты бежали, а шнур, казалось впивался мне