Рейтинговые книги
Читем онлайн Можайский — 1: начало - Павел Саксонов

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 47 48 49 50 51 52 53 54 55 ... 114

Григорий Александрович махнул рукой куда-то в сторону, словно именно там находилось прошлое.

— Вовсе не только непомерная стоимость пластинок из серебра заставила отказаться от них при дагерротипировании. Еще и ослепительность этих пластинок. И вот, вместо того, чтобы сделать сами собой напрашивающиеся выводы, люди просто от них отмахнулись. Я понимаю, конечно, — Григорий Александрович совсем не выглядел «понимающим». Скорее уж он мог показаться иронизирующим. — Новизна, первопроходцы, столько всего предстояло измыслить! Где уж тут выкроить время, присесть и подумать!

— Но… — Гессу ирония друга не очень-то пришлась по душе: было в ней что-то желчное, мелочно-злобное, пусть даже Саевич и не стремился кого-то задеть нарочно. — Именно эти люди породили тебя!

Григорий Александрович в упор и очень внимательно посмотрел на Вадима Арнольдовича и — на удивление — тут же согласился:

— Да. Это так. Я не это имел в виду. Я… а, черт! — Саевич помотал головой и сделал это так энергично, что искренность жеста сомнений не вызывала. — Да неважно, в конце концов, что я имел в виду! Ну, так вот…

Саевич взял в руки полированную железку и как-то даже любовно ее погладил.

— Стекло обладает еще и тем недостатком, что обрабатывать его очень трудно. Возможно, когда-нибудь в будущем, мы и дойдем до методов шлифовки — таких, которые позволят нам получить поверхность стекла не просто безупречную на взгляд и на ощупь, но и безупречную по-настоящему: тут ведь, понимаешь, дело в настолько мельчайших неровностях и в настолько тончайших слоях, что нынешние методы обработки решительно не годятся. Впрочем, я не уверен в том, что вообще имеется смысл морочить себе этим голову: хрупкость стекла все равно никуда не денется, а его тяжесть может быть нивелирована лишь уменьшением его же толщины, что, в свою очередь, еще острее ставить вопрос о хрупкости. Металл же не таков!

В голосе Григория Александровича появились нотки восторженности.

— Металл имеет равные прочностные характеристики при любой толщине. Разумеется, не в том понимании, — Гесс хотел было возразить, но был остановлен жестом, — которое в это вкладывается обычно. Нет сомнения в том, что опора моста окажется тем прочнее, чем будет толще пошедший на нее металл. И если этот металл окажется толщиной… ну… скажем, в несколько тысячных дюйма — наподобие сусальной фольги[98], — то нет сомнения и в том, что опора вообще не состоится: ее и установить-то не получится, не говоря уже о том, чтобы она могла выдерживать нагрузку перекрытия.

С этим Гесс был вынужден согласиться.

— А все же, — Григорий Александрович опять не без ехидства улыбнулся, — нет никакой разницы в последствиях: швырнешь ли ты на пол вот эту железку или кусок металлической фольги. Ни она, ни он не разобьются. Из чего с неизбежностью следует вывод: с точки зрения прочности, между ними нет никакой разницы.

И снова Гесс хотел было возразить на очевидную ему нелепицу, и снова он был остановлен жестом продолжавшего говорить Саевича.

— Я имею в виду то, что для устроения зеркала мы можем использовать металл любой толщины: без риска его повреждения. Однако…

Григорий Александрович замолчал.

— Что?

— Есть и проблема.

— Какая? — Гесс явно запутался.

— Искривление.

— Искривление?

— Да. — Григорий Александрович опять нахмурился и, закусив губу, пару секунд помолчал. — Любой материал искривляется как под собственной тяжестью — но это не наш случай, — так и от недостаточного сопротивления кручению. И вот это — уже про нас. Для зеркала же способность удержания заданной — проектной, если можно так выразиться — формы чрезвычайно важна. Невозможно работать с зеркалом, которое произвольно меняет форму в ответ на любые внешние воздействия: «проседая», «скручиваясь», вообще изменяясь. В зависимости от степени происходящих деформаций это более или менее серьезно искажает картинку, целиком и полностью зависящей от распределяемого зеркалом света. Да ты, — Григорий Александрович с ухмылкой посмотрел на Гесса, — наверняка бывал в ненормальных этих аттракционах с зеркалами, где каждое зеркало представляет тебя не таким, каков ты есть, а разного вида уродцами?

Гесс тоже ухмыльнулся:

— Еще бы!

— Вот так и здесь. Только представь еще, что образ искажают не множество специально сконструированных для этого зеркал, а одно единственное, причем искажения от тебя не зависят вообще никак! В том смысле, — Григорий Александрович пояснил немного путаную мысль, — что ты и в голове-то, строя зеркало, не держал саму такую возможность, а уж о том, что зеркало будет всякий раз искажать по-разному, не задумывался вообще.

Гесс попробовал представить такое, но по выражению его лица было видно, что фантазии у него не хватило. Григорий Александрович как-то враз погрустнел и только покачал головой. С минуту друзья сидели в тишине.

— Впрочем, это все ерунда, — снова заговорил Саевич. — В конце концов, речь о применении фольги в качестве зеркал не идет, а вот металлические пластинки умеренной толщины таких искажений не дают. В этом ты можешь и сам убедиться.

Григорий Александрович кивнул на все еще лежавшую подле Гесса пачку удивительных фотографических карточек. Вадим Арнольдович начал их опять перебирать, отпуская восхищенные междометия.

— С другой стороны, отчего бы и не воспользоваться возможностью искажений? Только, разумеется, не случайных, а контролируемых? Вот я тебе сейчас покажу!

Григорий Александрович вернулся к тумбочке, еще раз порылся в ней и передал Гессу не пачку уже, а несколько карточек. Но каких! Если «первые» — из пачки — поразили и восхитили Вадима Арнольдовича своей невероятной, невообразимой, фантастической реалистичностью, то «новые» произвели на него впечатление даже не ошеломляющее, а валящее с ног. Причем — в самом буквальном смысле: едва взглянув на первую из карточек, Вадим Арнольдович завалился к стене, инстинктивно отбросив карточку. Если бы он стоял, а не сидел на кровати, вполне возможно, что он и впрямь, отшатнувшись, рухнул бы на пол!

Мир на карточках выглядел… отвратительно. Но не в том понимании, которое мы обычно вкладываем в этот термин, имея в виду лишь превосходную степень от «плохо». Нет: отвратность запечатленного на карточках мира заключалась вовсе не в том, что он был «плох» или хуже, чем «плох». Как раз с точки зрения ясности, композиции, четкости эти фотографии ни в чем не уступали первым. Не было на них и того, что поневоле вызывает в нас отвращение, грусть или какие-то подобные чувства: ни трущоб, ни бедных или несчастных людей, ни покалеченных животных, ни тяжких последствий аварий или даже военных действий. Совсем наоборот: на первой, отброшенной Гессом, карточке явно угадывался Исаакиевский собор — возможно, самое величественное и прекрасное сооружение Петербурга. Но, Боже мой! Во что превратилось это творение бессмертного Монферрана[99], и во что превратилась площадь!

Чудовищными языками, свивавшимися в вихри и воронки, небо обрушивалось на собор и площадь. Площадь вздыбливалась волнами, словно превратившись в хлябь, в рассвирепевшую стихию моря, и это ощущение невольно усиливалось тем, что видящий такую катастрофу человек ожидает увидеть и прочие сопутствующие ей явления — треснувшую и разрушенную мостовую, упавшие деревья, вывороченные куски камней, опрокинутые столбы, поваленные решетки. Но ничего этого не было! Мозг человека, не видя ожидаемого, «взрывался» невероятностью, очевидной невозможностью, но все-таки запечатленной на фотографии картины! Сам собор, присев, главным своим куполом стремился куда-то прочь, но, удерживаемый на месте, вздувался колоннами фронтона, бессильно, словно паруса на заякоренном судне, наполняемыми ветром.

Опомнившись, Гесс снова взял отброшенные им карточки и начал рассматривать их более внимательно. Григорий Александрович ждал. Наконец, повернув к Григорию Александровичу бледное, с выступившими на лбу капельками пота лицо, Вадим Арнольдович воскликнул:

— Но, черт возьми! Как?!

Григорий Александрович забрал карточки и спокойно — что было даже неожиданным на фоне его еще недавней похвальбы — пояснил:

— Вот это и есть управляемая деформация зеркал. Точнее говоря, заранее заданная деформация, потому что, конечно, управлять ею в прямом смысле этого слова я не могу. Но я могу, создавая зеркало, придать ему любую нужную мне степень кривизны: так, чтобы получающиеся из-за этого «неверные», — Григорий Александрович как-то особенно выделил слово «неверные», подчеркивая, что никакие они — искажения — не неверные, а самые что ни на есть правильные, — распределения света давали именно тот конечный эффект, который мне нужен.

Вадим Арнольдович замялся, не зная, как выразить покорректней, но, не все же не сдержавшись, выпалил:

1 ... 47 48 49 50 51 52 53 54 55 ... 114
На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Можайский — 1: начало - Павел Саксонов бесплатно.

Оставить комментарий