Цивилизация. Чем Запад отличается от остального мира - Ниал Фергюсон

Шотландец Томас Карлейль, хорошо знакомый с немецкой литературой и философией, первым указал на неисправимый порок индустриальной экономики. Она сводила все общественные отношения, писал он в эссе “Прошлое и настоящее”, к денежным:

Мир рвался работать, все больше и больше работать, с такой бешеной страстью, что у него не было времени поразмыслить о распределении заработанного. И он предоставил это борьбе – по “праву силы”, по закону спроса и предложения, laissez-faire и другим пустым законам и беззаконию. Мы называем это обществом и почти открыто исповедуем полнейшее разделение и изоляцию. Наша жизнь есть не взаимопомощь, а, напротив, взаимная вражда, прикрытая соответствующими законами войны – законом “добросовестной конкуренции” и так далее. Мы совершенно забыли, что денежные отношения – не единственный род отношений между людьми… [Это] не единственная связь человека с человеком, – отнюдь нет! Глубоки – намного глубже закона спроса и предложения – законы, обязательства, священные как сама жизнь человека[528].

Это выражение – “денежные отношения” – так понравилось сыну крещеного еврея-адвоката из Рейнланда, что он и его соавтор, наследник владельца фабриканта из Вупперталя, позаимствовали его для своего скандального манифеста, изданного накануне революции 1848 года.

Карл Маркс и Фридрих Энгельс были одними из множества радикальных критиков индустриального общества, однако они смогли предложить первый внутренне непротиворечивый проект альтернативного общественного строя. Стоит рассмотреть чуть подробнее теорию Маркса и Энгельса, которая привела к полуторавековому расколу западной цивилизации. Марксизм – сочетание философии Гегеля, диалектически объяснявшего исторический процесс, и политэкономии Давида Рикардо, постулировавшего понижение нормы прибыли и “железный закон” заработной платы, перенял отвращение Карлейля к индустриальной экономике и заменил ностальгию утопией.

Карл Маркс был отвратительным человеком. Неопрятный попрошайка и свирепый спорщик, Маркс хвастался, что его супруга Женни – урожденная баронесса фон Вестфален. При этом, однако, экономка родила от него сына. Маркс лишь однажды пытался получить работу: он хотел устроиться клерком на железную дорогу, но ему отказали из-за ужасного почерка. Он начал играть на фондовом рынке, но безуспешно. Поэтому большую часть своей жизни Маркс зависел от подачек Энгельса, для которого социализм был хобби наряду с лисьей охотой и распутством. Основным занятием Энгельса было управление одной из отцовских хлопкопрядильных фабрик в Манчестере (выпускающей патентованную “алмазную нить”). Никто и никогда не кусал кормящую руку охотнее, чем Маркс.

Суть марксизма такова: индустриальная экономика по необходимости породила общество, в котором царит вопиющее неравенство. Такое общество разделено на буржуазию, или капиталистов, и пролетариат, у которого нет собственности и которому нечего терять “кроме своих цепей”. Капитализм неминуемо ведет к концентрации собственности в руках немногих и лишению ее всех остальных. Эти последние попадают к капиталистам в “наемное рабство”: их удел – “минимум заработной платы, то есть сумма жизненных средств, необходимых для сохранения жизни рабочего как рабочего”. В главе 32 первого тома своего неудобочитаемого “Капитала” (1867) Маркс пророчил:

Вместе с постоянно уменьшающимся числом магнатов капитала, которые узурпируют и монополизируют все выгоды этого процесса превращения, возрастает масса нищеты, угнетения, рабства, вырождения, эксплуатации, но вместе с тем и возмущения рабочего класса… Централизация средств производства и обобществление труда достигают такого пункта, когда они становятся несовместимыми с их капиталистической оболочкой. Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют[529].

Не случайно у этого пассажа есть вагнерианский обертон – отчасти из “Гибели богов”, отчасти из “Парсифаля”. Впрочем, к моменту публикации “Капитала” великого композитора давно покинул дух 1848 года. Гимном марксистов стала песня Эжена Потье, положенная на музыку Пьером Дегейтером: “Интернационал”, призывавший “голодных и рабов” расстаться с религиозным дурманом, с лояльностью государству и “отвоевать свое добро” у “угля и стали королей”, “паразитов”, “псов и палачей”.

Прежде чем объяснить, в чем Маркс и ученики были неправы, покажем, в чем они оказались правы. Промышленная революция действительно усиливала неравенство. В 1780–1830 годах выработка на одного человека в Англии увеличилась более чем на 25 %, а заработная плата – лишь на 5 %. В 1801–1848 годах доля национального дохода, достающегося верхушке обществ а, выросла с 25 до 35 %. В 1820 году около 9 % населения Парижа были “собственниками и рантье” и владели 41 % активов. К 1911 году их доля увеличилась до 52 %. В Пруссии доля национального дохода, которую получали высшие 5 %, выросла с 21 % (1854) до 27 % (1896) и после до 43 % (1913)[530]. Кажется очевидным, что в XIX веке неравенство в индустриальных обществах усиливалось. Последствия предугадать нетрудно. Во время эпидемии холеры в Гамбурге в 1892 году смертность среди людей с ежегодным доходом менее 800 марок была в 13 раз выше, чем среди тех, кто получал более 50 тысяч марок[531]. Не нужно быть марксистом, чтобы ужаснуться неравенству индустриального общества. Родившийся в Уэльсе фабрикант Роберт Оуэн, в 1817 году предложивший термин “социализм”, создал альтернативную экономическую модель.

В ее основе лежали производительные ассоциации и утопические коммуны наподобие основанных Оуэном в Шотландии (Орбистон) и в США (“Новая гармония”, штат Индиана)[532]. Даже ирландский эстет и острослов Оскар Уайльд признавал[533]:

Это – бедняки, и в их среде отсутствует изящество манер, изысканность речи, признаки цивилизации, культуры, утонченности вкусов, радости жизни. Множество материальных благ черпается человечеством из совокупного труда этих людей. Но результат их вклада чисто материален, сам бедняк как личность ни малейшего интереса не представляет. Он – всего-навсего бесконечно малая частица той силы, которая, не задумываясь о его существовании, давит на него; да так и спокойней, ибо, будучи подавлен, бедняк становится гораздо покорнее… Агитаторы – кучка неугомонных, активных субъектов, внедряющихся во вполне безмятежную жизнь трудящегося класса и сеющих там семена недовольства. Вот почему агитаторы столь необходимы. Без них в нашем несовершенном обществе не было бы никакого движения к цивилизации… [Но] цивилизация требует рабства. Греки были совершенно правы. Без рабов, выполняющих грязную, отвратительную, неинтересную работу, невозможно развитие культуры и мысли. Порабощение человека – порочно, ненадежно и безнравственно. Будущее всего мира зиждется на порабощении техники[534].

И все же революция, которой боялся Уайльд и нетерпеливо ждал Маркс, не свершилась – или свершилась, но не там, где ее ждали. Потрясения 1830 и 1848 годов скорее стали результатом непродолжительного взлета цен на продовольствие и финансовых кризисов, чем социальной поляризации[535]. По мере того, как в Европе продуктивность сельского хозяйства и занятость в производстве росли, а амплитуда колебаний эко номического цикла уменьшалась, риск революции снижался. Вместо того чтобы соединиться в обнищавшую массу, пролетариат разделился на “рабочую аристократию”, обладавшую знаниями и умениями, и люмпен-пролетариат, у которого не было ничего кроме пороков. Первые предпочитали революции забастовки и коллективные переговоры и, таким образом, обеспечивали рост реальной заработной платы. Вторые предпочитали пить джин. У респектабельного рабочего класса имелись профсоюзы и мужские клубы[536]. У хулиганов были мюзик-холлы и уличные драки.

Как бы то ни было, установки “Манифеста Коммунистической партии” были непривлекательными для промышленных рабочих, которым он адресовался. Маркс и Энгельс призывали к ликвидации частной собственности и отмене права наследования, к централизации кредита и транспорта, к национализации фабрик и орудий производства, к учреждению “промышленных армий, в особенности для земледелия”, к устранению различия между городом и деревней, к уничтожению семьи, к “общности жен”, к отмене национальности. Либералы середины XIX века, в свою очередь, желали конституционного правления, свободы слова, печати и собраний, расширения политического представительства посредством избирательной реформы, а также свободной торговли и национального самоопределения (гомруль). После 1848 года они получили многое из перечисленного (во всяком случае, достаточно, чтобы отчаянные средства, предложенные Марксом и Энгельсом, стали казаться чрезмерными). В 1850 году лишь во Франции, Греции и Швейцарии существовало избирательное право, предоставлявшее право голоса более Уь населения. К 1900 году оно действовало уже в 10 европейских государствах, и Великобритания и Швеция тоже склонялись к его признанию. Расширение политического представительства привело к принятию законов, выгодных малообеспеченным группам. Свободная торговля означала для Великобритании дешевый хлеб, а это плюс растущая (благодаря профсоюзному давлению на предпринимателей) номинальная заработная плата принесло рабочим осязаемую пользу (так, в 1848–1913 годах поденная плата лондонского строителя в реальном исчислении удвоилась). Кроме того, широкое представительство вело к прогрессивному налогообложению. В 1842 году сэр премьер-министр Роберт Пиль добился введения подоходного налога, и в 1913 году норма обложения составляла 14 пенсов с 1 ф. ст. До 1842 года почти все доходы казны складывались из косвенных налогов, взимавшихся акцизными службами и таможнями, и из регрессивных налогов (чем выше ваш доход, тем меньше вы отдаете государству). В 1913 году треть государственных доходов давало прямое налогообложение относительно богатых. В 1842 году английское правительство почти ничего не тратило на народное образование и поддержку искусств и наук. В 1913 году эти статьи составляли 10 % его расходов. Кроме того, Великобритания, последовав примеру Германии, к тому времени начала платить пенсии по старости.