Зекамерон XX века - Вернон Кресс

Она оставила мне пачку на одеяле, я спокойно закурил — в палату по старой привычке, боясь чесотки, никто посторонний не заходил.

Через полчаса Галя вновь появилась:

— Договорились так: чтобы завтра утром было что-нибудь на твоей ноге — рана, нарыв… Тогда он зачислит тебя в хирургию. Переведет в большую палату, там народу полно, не так заметно… Только смотри, завтра на обходе заяви!

Я долго не думал — времени не оставалось — взял большой гвоздь, который уже давно валялся в тумбочке, зажег спичку, продезинфицировал, как в процедурной шприцы и скальпели — в пламени, и стал сверлить правую ногу выше колена, долбить и расширять рану. Потом оттер кровь и посмотрел свою работу: получилась дыра, в которую можно было засунуть конец мизинца. Пошел в кубовую, попросил у санитара мензурку стланика и сделал по всем правилам наклейку.

Утром после завтрака на обход пришел саженного роста незнакомец. В больших роговых очках, с пышными бакенбардами, он очень походил лицом на Франца Шуберта.

— Что у вас с ногой? — спросил он, хитро подмигивая мне сквозь толстые стекла очков. — Покажите-ка!

Руками вдвое больше моих он ощупал ногу, оттянул край раны и что-то пробормотал о нагноении. Потом замазал мою наклейку стлаником — мензурка стояла на тумбочке — и залепил ее.

— Мостырка исключена, — сказал он кому-то за моей спиной.

— Пускай тогда за вами числится, Юзеф, — ответил Мачерашвили через мое плечо. — А ты, господин бывший санитар, — обратился он ко мне, — с Луйкой лучше не связывайся, он никому из ваших не дает продвинуться! Не мне разбирать лагерные склоки, мое дело лечить, резать, зашивать, мне наплевать на Луйку. Я фронтовик, не надзиратель. А работал ты хорошо…

Я попал в просторную десятиместную палату. Там лежали в основном латыши, несколько ампутированных. За Юзефом, литовским фельдшером, который учился на курсах повышения квалификации, кроме меня числился еще только один полуслепой больной из другой палаты. Меня скоро забыли, и я опять воспрянул духом.

Был среди нас уголовник — это противоречило положению об изоляции берлаговцев. Но Чернов работал бригадиром на прииске «Холодный», где недавно организовали отделение Берлага, а там бригадиры, нарядчик — весь «комсостав» — были из уголовников, так казалось начальству надежнее после летних событий на «Максиме Горьком».

Напившись в ночь на Новый год с вольнонаемными до потери сознания, Чернов по дороге «домой» в лагерь упал в снег и уснул. Пролежав так всю ночь, он отморозил руку. Его долго не могли вывезти с прииска, снег закрыл перевал, но ему повезло: возникла сухая гангрена, рука мумифицировалась, иначе он бы непременно умер. На Левом Чернову благополучно ампутировали руку, от которой остались кожа да кость. Рана быстро затянулась, и повязку заменили черным колпаком. Маленький курносый весельчак смешил нас, изображая ярмарочного фотографа, снимал с культяпки колпачок, как с объектива старинного аппарата, суетливо произносил: «Улыбайтесь, пожалуйста!» — и быстро насаживал колпак обратно.

В середине палаты лежал сухой, косоглазый и желтолицый азиат, похожий на китайца. Зычным голосом, с великолепной дикцией образованного русского он читал передовицу из газеты «Советская Колыма». Все слушали его очень внимательно, а молодой латыш Везитис, которому в третий раз, теперь уже выше колена, ампутировали ногу — заражение, начавшееся с большого пальца, все прогрессировало, — просил чтеца прокомментировать международные события, исходя из последних сообщений прессы. Я тут пользуюсь официальным языком, просьба выражалась несколько иначе — люди были яростно настроены против советской власти, что вполне естественно при таких больших сроках заключения, и изменения своей судьбы могли ожидать лишь при катаклизмах в государственном масштабе.

Меня поражали не столько доходчивость, с которой «докладчик» обращался к своей политически не очень грамотной публике, сколько то, что он прекрасно информирован о событиях недавнего времени — о многих из них я впервые услышал от него. Когда потом разговор случайно зашел о свергнутом русском царе, «китаец» рассказал о нем так много подробностей и столь благоговейным тоном, что я уже не сомневался в его монархическом воспитании и принадлежности к белоэмигрантам, десятки тысяч которых попали на Колыму из Маньчжурии после освобождения Китая от японцев. И в самом деле, Тахиев — такова была его фамилия — оказался сыном бурятского полковника и китаянки. Воспитывался он в шанхайской эмигрантской гимназии, а после смерти отца попал в дурную компанию, побывал в китайской тюрьме и завербовался в Иностранный легион, воевавший в Индокитае. После оккупации Франции деголлевцы в легионе взяли верх над сторонниками Петена[52] и переехали на Суматру к голландцам. Когда же японцы завоевали остров, Тахиев очутился у них в плену.

— Никто не хвалит Колыму, ребята, — подытожил Тахиев эту часть своей биографии, которую рассказывал по общей просьбе, — но я предпочитаю сидеть здесь, чем воевать в джунглях. Жара, сырость, москиты, всякая гадость, сороконожки, змеи и — японцы, либо с неба валятся, либо на велосипедах по узким тропкам. Где настоящие дороги — танки с огнеметами, все кругом горит! Сквозь бамбук не продерешься, так они и взяли меня, загнали на транспорт, в трюм, вода гнилая, больше половины пленных дизентерией болело, но не такой, как здесь, — мало-мало бегаешь, а тропической, от этой очень быстро богу душу отдают.

Выгрузили нас в Кантоне и разместили в огромном лагере. Были там французы, испанцы, много поляков и немцев. Немцев скоро освободили и отправили на пароходе в Европу — служить фюреру! Мы тогда в порту грузили. Мне что, я не француз носатый и по-китайски с детства говорю! Переоделся в синюю бязевую спецовку и вышел с китайскими грузчиками. Поехал в Шанхай к старым друзьям, торговал опиумом, очень выгодная коммерция, но опасная: японцы за это дело расстреливали, и я бросил. Чем только не занимался потом! Однажды продавал со склада маузеры и делил выручку с кладовщиком-японцем. И надо же в сорок пятом приехать в Порт-Артур! Пришли русские, а у меня японское удостоверение, что я эмигрант, — купил его в Пекине. Попал в облаву и со своей бумажкой погорел. Допрашивают, и я, дурак, заговорил по-русски. Надо было назваться китайцем, сказать, что купил этот документ, выпустили бы. Ну, судили, шпион, изменник родины, а я эту родину… Привезли в Комсомольск. Первый раз увидел зиму, снег, на Суматре он только на макушках высоких вулканов. Попросился в горячий цех, хорошие были проценты. И вдруг этапом сюда, здесь сразу два пальца отморозил — послали за дровами на сопку. Бог наказал меня: я присягал Петену, вот и отрезали два пальца, что поднимал в присяге…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});