Я научилась просто, мудро жить - Анна Ахматова

О. М<андельштаму>

Не столицею европейскойС первым призом за красоту —Душной ссылкою енисейской,Пересадкою на Читу,На Ишим, на Иргиз безводный,На прославленный Атбасар,Пересылкою в лагерь Свободный,В трупный сумрак прогнивших нар, —Показался мне город этотЭтой полночью голубой,Он, воспетый первым поэтом,Нами, грешными, – и тобой.

1937* * *

…Я знаю, с места не сдвинутьсяОт тяжести Виевых век.О, если бы вдруг откинутьсяВ какой-то семнадцатый век.

С душистою веткой березовойПод Троицу в церкви стоять,С боярынею МорозовойСладимый медок попивать,

А после на дровнях в сумеркиВ навозном снегу тонуть…Какой сумасшедший СуриковМой последний напишет путь?

1937

После ареста Мандельштама Ахматова поняла: и ее семью чаша сия не минует. Передышка длилась чуть больше года: Николая Пунина и Льва Гумилева «увели» в октябре 1935 года, Ахматова, не помня себя, кинулась в Москву – хлопотать за мужа и сына. И случилось чудо: их выпустили! Оставили на свободе. Пунина до августа 1949-го, а Льва Николаевича до марта 1938-го. Ахматова вновь, как и в 1935-м, стала обивать пороги властных структур. Тщетно: 26 июля 1939 года Лев Николаевич Гумилев решением Особого совещания при НКВД СССР осужден на пять лет ИТЛ (исправительно-трудовых лагерей).

В 1916 году Марина Цветаева прислала из Москвы в Петербург «страшный подарок» – обращенные к четырехлетнему Левушке стихи. Не стихи, а пророчество. Предсказание судьбы:

* * *

Имя ребенка – Лев,Матери – Анна.В имени его – гнев,В материнском – тишь.Волосом он рыж– Голова тюльпана! —Что ж, осанна! —Маленькому царю.Дай ему Бог – вздохИ улыбку матери.Взгляд – искателяЖемчугов.Бог, внимательнееЗа ним присматривай:Царский сын – гадательнейОстальных сынов.

Рыжий львенышС глазами зелеными,Страшное наследие тебе нести!

И вот пророчество сбывалось: родословная «гумильвенка» и впрямь оказалась «страшным наследием».

«…10 марта 1938 года последовал новый арест… Тут уже начались пытки… Я просидел под следствием в Ленинграде во внутренней тюрьме НКВД на Шпалерной и в Крестах 18 месяцев. Отсюда меня отправили на Беломорканал с десятилетним приговором. Вскоре меня везли обратно в Ленинград, так как этот приговор был отменен и статья была заменена на более строгую… – террористическая деятельность. Меня таким образом возвращали на расстрел. Но пока меня возили туда-сюда, из органов убрали Ежова. В следствии многое переменилось. Бить перестали… Вскоре мне принесли бумажку – приговор: 5 лет».

Лев Гумилев, Из интервью для журнала «Звезда»Лев Гумилев. Начало 1930-х гг.

Как ни велико было страдание, но после Приговора Анна Андреевна перевела дух: она боялась страшного эвфемизма: «Без права переписки…», то есть расстрела. Пять лет каторги в условиях 1939-го (после гибели ближайших друзей – Осипа Мандельштама, Бориса Пильняка, Всеволода Мейерхольда) казались чуть ли не милостью Божией. И опять пошли стихи.

* * *

Б. Пильняку

Все это разгадаешь ты один…Когда бессонный мрак вокруг клокочет,Тот солнечный, тот ландышевый клинВрывается во тьму декабрьской ночи.И по тропинке я к тебе иду,И ты смеешься беззаботным смехом,Но хвойный лес и камыши в прудуОтветствуют каким-то странным эхом…О, если этим мертвого бужу,Прости меня, я не могу иначе:Я о тебе, как о своем, тужуИ каждому завидую, кто плачет,Кто может плакать в этот страшный часО тех, кто там лежит на дне оврага…Но выкипела, не дойдя до глаз,Глаза мои не освежила влага.

1938, Фонтанный Дом., НочьПОДРАЖАНИЕ АРМЯНСКОМУ

Я приснюсь тебе черной овцоюНа нетвердых, сухих ногах,Подойду, заблею, завою:«Сладко ль ужинал, падишах?Ты Вселенную держишь, как бусу,Светлой волей Аллаха храним…И пришелся ль сынок мой по вкусуИ тебе и деткам твоим?»

1939

В середине тридцатых годов в жизни Ахматовой возник новый и, как ей казалось, очень серьезный поклонник. Врач-патологоанатом Владимир Гаршин. Владимир Георгиевич был женат, много работал, и тем не менее, в отличие от Гумилева, никогда не говорил Анне Андреевне, что ему с ней «возиться не в пору».

* * *

В. Г. Гаршину

Соседка из жалости – два квартала,Старухи, как водится, – до ворот,А тот, чью руку я держала,До самой ямы со мной пойдет.И станет над ней один на свете,Над рыхлой, черной, родной землейИ позовет, но уже не ответитЕму, как прежде, голос мой.

15 августа 1940

Появление Гаршина ускорило разрыв с Пуниным.

* * *

Не недели, не месяцы – годыРасставались. И вот наконецХолодок настоящей свободыИ седой над висками венец.

Больше нет ни измен, ни предательств,И до света не слушаешь ты,Как струится поток доказательствНесравненной моей правоты.

7 ноября 1940* * *

Годовщину последнюю празднуй —Ты пойми, что сегодня точь-в-точьНашей первой зимы – той, алмазной —Повторяется снежная ночь.

Пар валит из-под царских конюшен,Погружается Мойка во тьму,Свет луны как нарочно притушен,И куда мы идем – не пойму.

Меж гробницами внука и дедаЗаблудился взъерошенный сад.Из тюремного вынырнув бреда,Фонари погребально горят.

В грозных айсбергах Марсово поле,И Лебяжья лежит в хрусталях…Чья с моею сравняется доля,Если в сердце веселье и страх.

И трепещет, как дивная птица,Голос твой у меня над плечом.И внезапным согретый лучом,Снежный прах так тепло серебрится.

Март 1939

Поскольку произведения Ахматовой в нашем сборнике печатаются в общепринятом хронологическом порядке, мы и данное стихотворение публикуем в той редакции и с той датировкой, которая на сегодняшний день считается канонической. Между тем есть основание предполагать, что первый вариант этого, посвященного Владимиру Гаршину шедевра написан еще в 1938-м, до 10 марта. В этот день, как известно, был вторично арестован сын Анны Андреевны Лев Гумилев, и ей надолго, до относительно благополучного (пять лет лагерей) Приговора, стало не до стихов. Не говоря уж о годовщинах любовных встреч, что последних, что веселых. (В версии 1938 года первая строка выглядела так: «Годовщину веселую празднуй…»). До ареста сына нечаянная встреча с Гаршиным в феврале 1937 года, в дни печального пушкинского юбилея и впрямь казалась подарком судьбы. Той алмазной зимой Анна Андреевна с обострением базедовой болезни лежала в Мариинской больнице, где Гаршин подрабатывал. Узнав, что приятель – лечащий врач знаменитой поэтессы, а главное, первой жены Николая Гумилева, которого Гаршин считал великим поэтом, Владимир Георгиевич напросился на знакомство с интересной больной. И судя по реалиям, даже спроектировал «побег» из лечебницы на несколько прогулочных часов, что, впрочем, ему было совсем не трудно сделать. Во-первых, для ночной прогулки – от Конюшенной площади к Мойке – имелся замечательный предлог: Пушкинские дни. (Пушкина, напоминаю, в Конюшенной церкви наскоро отпели и отправили – мертвого – во вторую Михайловскую ссылку). Во-вторых, Гаршин, человек неотразимого мужского обаяния «в остром обществе дамском», тем паче среди «медичек», несмотря на свои 50, был прямо-таки обречен на успех. Одна из его бывших студенток вспоминает: когда профессор подымался на кафедру Первого Ленинградского меда и молодым движением откидывал назад густые, без единой сединки, каштановые волосы, женская половина аудитории замирала… Особенно гипнотически действовал гаршинский голос, что, как видим, отмечает и Ахматова: «И трепещет, как дивная птица, голос твой у меня над плечом».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});