Рождественская оратория - Ёран Тунстрём

— Мы были вынуждены.

— Вынуждены! — фыркнул Джонстон. — Удары-то мы принимали. Я в Германии воевал. Попал в плен, полгода назад освободился. — Он показал на свою ногу. — Протез. Памятка тех времен. Я вам вот что скажу: только в здешней округе из пятисот жителей двенадцать ушли на фронт, трое уцелели, а остальные, и Роберт в том числе, погибли. Лютый до драки был мужик. Самый крупный из здешних фермеров. А вы что, знали Тессу?

— Никогда с нею не встречался.

— Понятно, вы же молодой совсем. Да, чертовски жалко ферму-то. Хотите чего-нибудь выпить?

Сиднер покачал головой.

— Ну и хорошо. Трудновато мне до кухни добраться. Когда он в армию записывался, у него аккурат две тыщи овец было. Н-да, черт бы побрал эту войну.

— Значит, фермы больше нет?

— Есть-то она есть. Молодежь из Веллингтона наезжает деньжат сколотить. А в сельском хозяйстве не смыслят. Тесса наверняка бы хорошие деньги за ферму выручила, только на что они ей.

— Простите, я не понимаю.

Сиднер по-прежнему топтался на лестнице, но Джонстон на веранду не приглашал.

— Меня, конечно, не касается, зачем вы ее разыскиваете, однако ж… — Он взмахнул газетой. — Свихнулась она малость. Роберт ужас как с нею намучился. А потом война. Он нашел кого-то присматривать за скотиной, но ведь одно дело — хозяин и совсем другое — чужой человек. Будь Тесса здорова, она бы точно справилась. Многим бабам пришлось хозяйство тащить, когда мужики на войну ушли. Сто тыщ нас было! И на островах дрались, и в Европе пособляли.

— Я читал кое-что…

— Читал, — опять фыркнул Джонстон, махнув газетой. — Пишут-то вздор и чепуху. Задницу от стула не оторвут, сидят по редакциям да байки сочиняют. Нет, вы пороху не нюхали.

— Я два года провел на границе с Норвегией.

— На границе. Это совсем не то. Я лично воевал. — Он опять кивнул на свою ногу, свою гордость: вот, мол, я какой! — А вы пропускали немцев…

— По-вашему выходит, я в этом виноват?

— Да нет, — сказал Джонстон, всем своим видом показывая, что именно так и выходит.

— Вы знаете, где Тесса сейчас?

— Нет, и меня это нисколько не интересует. Носилась по всей округе полуголая… У нас тут приличные люди живут. И на войну мы пошли без особой радости. Но пошли, причем добровольцами. Многие из нас. Роберту здорово досталось.

— Расскажите, что произошло.

— Чего тут рассказывать! — Взгляд м-ра Джонстона устремился за тридевять времен, за тридевять горизонтов и опять вернулся в свое вечное Сейчас. — Япошкам нельзя было доверять, хоть они и заявили, что сюда соваться не станут. Но когда они бомбили Наусори, мы смекнули, что дело пахнет керосином. В тот день и сели впятером на оклендский автобус. Нас не хотели брать, старые-де слишком, но мы настояли. И попали в Англию.

— Я имел в виду…

— Вы там не были и никогда не поймете. Только тот, кого ранил немец — или япошка, это все равно, — понимает, что значит жить, верно я говорю?

— Да, несогласный кивок Сиднера словно взбодрил м-ра Джонстона, он наклонился вперед.

— Слушайте, вы… вы ведь не какой-нибудь там ворюга, а? Хоть и из Швеции… — Он смущенно хохотнул: пошутил, дескать. — Зайдите в дом, вон в ту дверь, там слева шкаф. Возьмите бутылку виски. И два стакана.

— Я не пью.

— Да бросьте вы. Все мужики пьют. Жилье-то у вас есть?

— Комнату снял возле автобусной остановки.

— У миссис Фанни. Злющая баба. Ну да это только нас, местных, касается. Ладно, тащи виски. Вот так. Наливай! Себе тоже. Не хочешь — как хочешь. Да, вы, шведы, так и будете в стороне стоять, случись что. Как в Роттердаме. Осенью сорок третьего…

Только когда сумерки начали заливать все вокруг, в том числе и огонек сигареты м-ра Джонстона, тот выпустил Сиднерово внимание из мертвой хватки.

— Мне за ногу пенсию платят. Управляюсь в лучшем виде, хотя вам это, поди, неинтересно?

— Ну что вы, — сказал Сиднер.

— Ясное дело, неинтересно. Вас только Тесса интересует. И я скажу вам одну вещь. Она тут всегда была не ко двору. Чудная девка. Книжки читала. Стихи! — Он сплюнул далеко в сад. — Роберт выкинул весь этот хлам, когда она… Твое здоровье, швед! Овец жалко. Думаешь, она об них беспокоилась? Небось по-настоящему никогда палец о палец не ударила. Барышню кисейную из себя корчила. Но чертовски была красивая, по крайней мере до того.

— До чего?

— Сидела возле дороги, песни распевала, шастала тут по холмам, ровно маорийка поганая, и слушала голоса, тьфу! — Он опрокинул стакан в глотку тьмы и повторил: — Тьфу! Счастье, что ее увезли с глаз долой. Старуха почтарка увезла ее высоко в горы, а что было после, я не знаю. Знаю только, что ферму продали, когда Роберт погиб. Маклер какой-то приезжал сюда однажды с этими молодыми пижонами. Босуэлл, так, кажись, его звали. «Босуэлл и сыновья».

_____________

Три дня спустя Сиднер распахнул церковную дверь в одном из жилых кварталов Веллингтона и наконец-то укрылся от резкого ветра. Людей в церкви было немного, они стояли кучками там и сям, слушая пастора, который провозглашал с кафедры:

— И решил Ирод сделать перепись всех младенцев ниже двух лет. И была в ту пору женщина по имени Мария, которая была беременна, а оттого что Иосиф был записан в Вифлееме, отправились они туда для переписи.

— Нет-нет-нет! — воскликнул кто-то из мужчин.

Пастор захлопнул книгу, спустился вниз и, засунув руки в карманы брюк, устремил взгляд на кафедру, последовал короткий разговор, которого Сиднер не расслышал, и кафедру общими усилиями передвинули на новое место. Пастор опять взгромоздился на возвышение.

— Когда же настал день Рождества, пришли они в Вифлеем и с ними еще много людей, так что мест в гостиницах не было и пришлось им устроиться в хлеву.

— Нет, так тоже не годится, — сказал мужчина с потухшей трубкой в зубах и почесал в затылке. — Попробуем двинуть в ту сторону.

Сиднер сел на скамью, кафедру двинули к нему, и она прямо-таки нависла над ним. Пастор начал снова:

— И были на востоке трое волхвов, увидели они звезду в небе и решили пойти за нею, а были это Бальтазар, Симон и Иосафат, цари в землях востока, и ангел сказал им, что…

— Сейчас маленько получше звучит, хотя…

Кафедра скользнула еще ближе к Сиднеру.

— И вошедши в хлев к Марии и Иосифу, принесли драгоценные дары: смирну, золото и ладан, и Мария возрадовалась сердцем.

— Хорошо. Во всяком случае, когда ты говоришь в полный голос. Попробуй потише.

— Помолимся, — сказал пастор. — Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, так тоже слышно? Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. — Он перегнулся через кафедру. — Ты тоже хорошо меня слышишь?

— Да, — ответил Сиднер.

— И когда я молитву читаю? Благослови и храни тебя Господь, пусть лице твое… Нормально? — Он поднял голову, глянул на собравшихся. — Тут мы ее и укрепим, boys! Аминь.

Человек с потухшей трубкой достал из кармана мелок, обвел на полу подножие кафедры.

— Окно она, правда, заслоняет, освещение будет контурное.

— Все сразу не бывает, — сказал пастор, вытащил гребешок, зачесал волосы за уши. Потом сошел с кафедры, но споткнулся о банку с краской, и та опрокинулась, забрызгав его черные брюки. — Ч-черт… простите. — Он огляделся и быстро снял брюки. — Скипидар? Ветошь найдется?

Присев рядом с Сиднером, он принялся оттирать пятна.

— Как по-вашему, эхо было не очень сильное?

— Звучало превосходно.

— Эхо действует на нервы. Говорить приходится очень медленно, а эхо просто чер… в общем, никуда не годится. Я вас раньше не видел, вы не из моей паствы, а?

— Сторож в конторе сказал, что вы здесь, а мне помощь нужна в одном деле.

— Конечно-конечно, вот только пятна выведу. Нельзя в этом костюме работать. Значит, вы думаете, так хорошо будет? Мы капитальный ремонт в церкви затеяли. Новый орган установили. Понимающие люди говорят, звук превосходный.

— Можно попробовать?

— Вот так сюрприз, право слово! Пожалуйста. Пусть тут всем будет хорошо.

Слава в вышних Богу,и на земле мир,в человеках благоволение.

Голос Сиднера, сильный, звучный, наполнил церковь. Как же давно он им не пользовался! Мощно звучит! В порыве вдохновения он продолжил: «Лишь Бог один в небесном царстве». Пастор стоял рядом, с брюками и скипидарной тряпицей в руке, но спешно сунул все эти причиндалы под мышку и зааплодировал, когда Сиднер после длинного и могучего фрагмента баховской постлюдии выключил орган из сети.

— Недурственно. На каком языке вы пели?

— На шведском.