В ожидании - Джон Голсуорси

– О да! А что теперь будет с Дианой и дядей Эдриеном?

Хилери набил трубку и остановился, чтобы прикурить.

– Видишь ли, моя дорогая, я дал Эдриену один совет. Не знаю, воспользуется ли он им, но ты поддержи меня при случае. Все эти годы он ждал. Пусть подождёт ещё один.

– Дядя, я с вами целиком согласна.

– Неужели? – удивился Хилери.

– Диана просто не способна ни о ком думать – даже о нём. Ей нужно пожить одной с детьми.

– Интересно, – протянул Хилери, – не готовится ли сейчас какая-нибудь экспедиция за костями? Его надо бы на год удалить из Англии.

– Халлорсен! – воскликнула Динни, всплеснув руками. – Он же опять едет. Дядя Эдриен ему нравится.

– Чудно! А он его возьмёт?

– Возьмёт, если я попрошу, – просто ответила Динни.

Хилери опять бросил на неё лукавый взгляд:

– Какая опасная девица! Не сомневаюсь, что кураторы предоставят Эдриену отпуск. Я напущу на них старика Шропшира и Лоренса. А теперь мне пора обратно, Динни: тороплюсь на поезд. Это огорчительно – воздух здесь хороший. Но Луга чахнут без меня.

Динни взяла его руку:

– Восхищаюсь вами, дядя Хилери.

Хилери воззрился на девушку:

– Я что-то не улавливаю ход твоих мыслей, дорогая.

– Вы знаете, что я имею в виду. Вы сохранили старые традиции – служение долгу и всё такое, – и в то же время вы ужасно современный, терпимый и свободомыслящий.

– Гм-м! – промычал Хилери, выпуская клуб дыма.

– Я даже уверена, что вы одобряете противозачаточные меры.

– Видишь ли, по этой части мы, священники, – в смешном положении. Было время, когда мысль ограничить рождаемость считалась непатриотичной. Но боюсь, что теперь, когда самолёты и газы ликвидировали нужду в пушечном мясе, а число безработных неудержимо растёт, непатриотичным становится скорее отказ от противозачаточных мер. Что же касается христианской догмы, то во время войны мы, как патриоты, уже не соблюдали одну заповедь: "Не убий". Сейчас, оставаясь патриотами, мы логически не можем соблюдать другую: "Плодитесь и размножайтесь". Противозачаточные меры большое дело, по крайней мере для трущоб.

– И вы не верите в ад?

– Нет, верю: он как раз там и находится.

– Вы стоите за спорт в воскресные дни, верно?

Хилери кивнул.

– И за солнечные ванны в голом виде?

– Стоял бы, будь у нас солнце.

– И за пижамы, и за курящих женщин?

– Нет, с сигаретами я не примирюсь – не люблю дешёвки и вони.

– По-моему, это недемократично.

– Ничего не могу с собой поделать. На, понюхай!

Динни вдохнула дым трубки.

– Пахнет хорошо – сразу чувствуется латакия. Но женщинам нельзя курить трубку. Впрочем, у каждого свой конёк, о котором человек не умеет судить здраво. Ваш – отвращение к сигаретам. За этим исключением вы поразительно современны, дядя. В суде я разглядывала присутствующих, и мне показалось, что единственное современное лицо – у вас.

– Не забывай, дорогая: Чичестер держится древним своим собором.

– По-моему, мы преувеличиваем степень современности в людях.

– Ты живёшь не в Лондоне, Динни. Впрочем, в известной мере ты права. Мы стали откровеннее в некоторых вещах, но это ещё не означает серьёзной перемены. Вся разница между годами моей юности и сегодняшним днём – в степени сдержанности. Сомнения, любопытство, желания были и у нас, но мы их не показывали. А теперь показывают. Я сталкиваюсь с кучей молодых универсантов: они приезжают работать в Лугах. Так вот, их с колыбели приучили выкладывать всё, что им взбредёт в голову. Они и выкладывают. Мы этого не делали, но в голову нам взбредало то же самое. Вся разница в этом. В этом и в автомобилях.

– Значит, я старомодна, – совершенно не умею выкладывать разные вещи.

– Это у тебя от чувства юмора, Динни. Оно служит сдерживающим началом и порождает в тебе застенчивость. В наши дни молодёжь редко обладает им, хотя часто наделена остроумием, но это не одно и то же. Разве наши молодые писатели, художники, музыканты стали бы делать то, что они делают сейчас, будь у них способность посмеяться над собой? А ведь она и есть мерило юмора.

– Я подумаю над этим.

– Подумай, Динни, но всё-таки юмора не теряй. Для человека он то же, что аромат для розы. Ты едешь обратно в Кондафорд?

– Собираюсь. Дело Хьюберта назначат к вторичному слушанию не раньше, чем прибудет пароходом почта, а до этого ещё дней десять.

– Передай привет Кондафорду. Вряд ли для меня снова наступят такие же славные дни, как те, что мы прожили там детьми.

– Я как раз думала об этом, когда ожидала своей очереди в качестве последнего из негритят.

– Динни, ты молода для такого вывода. Подожди, влюбишься.

– Я уже.

– Что, влюбилась?

– Кет, жду.

– Жуткое занятие быть влюблённым, – сказал Хилери. – Впрочем, никогда не раскаиваюсь, что предавался ему.

Динни искоса взглянула на него и выпустила коготки:

– Не предаться ли вам ему снова, дядя?

– Куда уж мне! – ответил Хилери, выколачивая трубку о почтовый ящик. – Я вышел из игры. При моей профессии не до этого. К тому же первого раза мне хватает до сих пор.

– Да, – с раскаянием в голосе согласилась Динни, – тётя Мэй такая милочка.

– Замечательно верно сказано! Вот и вокзал! До свидания, и будь здорова. Вещи я отправил утром.

Хилери помахал девушке рукой и скрылся.

Динни вернулась в гостиницу и поднялась к Эдриену, но его в номере не оказалось. Несколько расстроенная этим, девушка отправилась в собор. Она уже собиралась присесть на скамью и насладиться успокоительной красотой здания, как вдруг увидела своего дядю. Он прислонился к колонне и разглядывал витраж круглого окна.

– Любите цветное стекло, дядя?

– Если оно хорошее – очень. Бывала ты в Йоркском соборе, Динни?

Динни покачала головой и, видя, что навести разговор на нужную тему не удастся, спросила напрямик:

– Что вы теперь будете делать, милый дядя?

– Ты говорила с Хилери?

– Да.

– Он хочет, чтобы я убрался куда-нибудь на год.

– Я тоже.

– Это большой срок, Динни, а я старею.

– Поедете с Халлорсеном в экспедицию, если он вас возьмёт?

– Он меня не возьмёт.

– Нет, возьмёт.

– Я поеду, если Диана скажет мне, что ей так угодно.

– Она этого никогда не скажет, но я совершенно уверена, что ей на какое-то время нужен полный покой.

– Когда поклоняешься солнцу, трудно уйти туда, где оно не сияет, чуть слышно произнёс Эдриен.

Динни пожала ему руку.

– Знаю. Но можно жить мыслями о нём. Экспедиция на этот раз приятная и полезная для здоровья – всего лишь в Новую Мексику. Вы вернётесь обратно помолодев, с волосами до пят, как полагается в фильмах. Вы будете неотразимы, дядя, а я так этого хочу. Требуется только одно – дать улечься суматохе.

– А моя работа?

– Ну, это уладить просто. Если Диана сможет целый год ни о чём не думать, она станет другим человеком, и вы начнёте казаться ей землёй обетованной.

Эдриен улыбнулся своей обычной сумрачной улыбкой:

– Ты – маленькая змея-искусительница!

– Диана тяжело ранена.

– Иногда мне кажется, что рана смертельна, Динни.

– Нет, нет!

– Зачем ей думать обо мне, раз я уйду?

– Затем, что все женщины так устроены.

– Что ты в твои годы знаешь о женщинах! Много лет назад я вот так же ушёл, и она начала думать о Ферзе. Наверно, я сделан не из того теста.

– Тогда Новая Мексика тем более вам подходит. Вы вернётесь оттуда "мужчиной с большой буквы". Подумайте об этом. Я обещаю последить за Дианой, да и дети не дадут ей вас забыть. Они только о вас и говорят. А я уж постараюсь, чтобы так было и впредь.

– Все это очень заманчиво, – уныло согласился Эдриен, – но я чувствую, что сейчас она ещё дальше от меня, чем при жизни Ферза.

– Так будет некоторое и даже довольно длительное время. Нов конце концов это пройдёт, дядя. Честное слово!

Эдриен долго молчал, затем объявил:

– Динни, если Халлорсен согласится, я еду.

– Он согласится. Дядя, нагнитесь, я должна вас расцеловать.

Эдриен нагнулся. Поцелуй пришёлся ему в нос. Привратник кашлянул…

Возвращение в Кондафорд состоялось после полудня. Отъезжающие расселись в прежнем порядке, машину снова вёл Ален. Все эти сутки он держался чрезвычайно тактично, ни разу не сделал Динни предложения, и она была ему за это соответственно благодарна. Покоя хотелось не только Диане, но и ей, Ален уехал в тот же вечер, Диана с детьми – на другой день, и в Кондафорде, куда после длительного пребывания в Шотландии вернулась Клер, остались только свои. И всё-таки Динни не обрела покоя. Теперь, когда забота о несчастном Ферзе свалилась с неё, девушку угнетала и мучила мысль о Хьюберте. Поразительно, каким неиссякаемым источником тревог была эта нависшая над семьёй угроза! Хьюберт и Джин писали с Ист Кост жизнерадостные письма. По их словам, они нисколько не волновались. Зато Динни волновалась. И она знала, что её мать и отец – особенно отец – тоже волнуются. Клер не столько волновалась, сколько злилась, и злость подстёгивала её энергию: по утрам она ходила с отцом охотиться на лисят, а потом, взяв машину, удирала к соседям, откуда нередко возвращалась уже после обеда. Она была самым жизнерадостным членом семьи, и её охотно приглашали. Динни жила наедине со своими тревогами. Она написала Халлорсену насчёт Эдриена и послала обещанную фотографию, которая запечатлела её в парадном туалете два года тому назад, когда обеих сестёр из соображений экономии одновременно представили ко двору. Халлорсен незамедлительно ответил: