Пост-оптимальный социум. На пути к интеллектуальной революции - Аркадий Юрьевич Недель

ни Брежнев не сумели создать нарратив, объединяющий власть и народ.

И.В.-Г. А это вообще возможно в России?

А.Н. Не уверен. Так или иначе, то, что произошло во время Оттепели и то, что не произошло в мае 1968-го во Франции, – это «дезертирство элит», которое Чарлз Тилли в своей книге по теории революции интерпретирует скорее как необходимый феномен при создании революционной ситуации. «Дезертирство», говорит он, заключается в том, чтобы интеллектуальные группы и политики, желающие радикальных перемен, были не врагами, а соучастниками одного и того же революционного движения[52]. И вот парадокс: презираемые Хрущевым московские художники, которых он по-отечески назвал «педерастами», и их единомышленники, были тогда с ним заодно, а во Франции интеллектуал Сартр и его молодые друзья были против власти, но говорили с ней на ее же языке – и проиграли.

И.В.-Г. Давайте так: что для Вас интеллектуал?

А.Н. Интеллектуал – это тот, кто говорит с властью не на ее языке. Он противостоит власти в первую очередь на языковом уровне. Интеллектуал, поэтому, отличается от просто специалиста в той или иной области тем, что о чем бы он ни писал, в любых его рефлексиях всегда есть отсылка к современности. Интеллектуал – это тот, кто своей мыслью создает альтернативную (критическую) власти современность.

Лучший пример, которым я бы мог проиллюстрировать этот тезис, – Джордано Бруно. Дело даже не в пресловутой гелиоцентрической модели – идее Коперника и других авторов, – которую Бруно пропагандировал, но не был ее изобретателем. Главное заключается в том, что Бруно, объединив магическое (герметическое) и научное знание своего времени, создал интеллектуальную конструкцию, которую власть не могла контролировать. Например, его мысль о множественности миров, о бесконечном универсуме, о Боге, который, задолго до Спинозы, оказался не чем иным, как одухотворяющей субстанцией природы или основной монадой, если пользоваться термином Лейбница, – все это создавало параллельный мир, в котором человеческий разум чувствовал себя одновременно более значительным, поскольку мог узреть эти вещи, и менее могущественным по сравнению со сложностью миров. Понятно, что такой человек не мог найти работу, и даже когда освободилась вакансия профессора математики Падуанского университета, кандидатура Бруно была отвергнута.

Неверно думать, что дело Бруно уже принадлежит истории, и эти «страшные времена» давно канули в Лету. Уверен, что Бруно не нашел бы себе преподавательского места и сегодня, когда куда менее скромные еретики остаются не у дел. И в наше же время, куриальный кардинал Анджело Содано, человек из первого эшелона власти в Ватикане, в целом подтвердил правильность действий инквизиторов, а папа Иоанн Павел II отказался реабилитировать ученого. Зато неоднократно поднимался вопрос о канонизации Жака Клемана, убийцы Генриха III, короля, попытавшегося в очень сложный период, следуя во многом идеям своей матери Катерины Медичи, провести демократические реформы и сделать религиозную Европу чуть более толерантной. Философ Игорь Смирнов заметил, что демократия учит нас мириться с безвластием и принимать временность власти, убывающей в цене, с чем, понятно, не могла мириться власть, ни папа, ни король. Светская власть устроила суд на трупом Клемана: вначале труп был доставлен на Гревскую площадь в Париже, затем четвертован и сожжен.

Должен заметить, что вообще христианская религия плохо сочетается с идеей демократии, заимствованной у греков, которым был чужд монотеизм, эсхатология и идея загробной жизни. Я думаю, что внутренний конфликт между христианством и демократическими идеями, которые уже серьезно начали будоражить Европу примерно с XVIII века, – а давать о себе знать как минимум двумя столетиями раньше, – и достиг своего пика в XX веке, был самым серьезным социальным напряжением последних двухсот с лишним лет, и его последствия мы испытываем и сегодня. Религиозные войны XVI века, убийство Генриха III – все это результат этого противостояния. Когда Генрих пошел на уступки гугенотам, которым дал свободу вероисповедания и участие в местных парламентах, то есть провел демократические реформы, в результате которых города, населенные сплошь гугенотами, становились независимыми от королевской власти, его решили убить. Католическая лига, возглавляемая Генрихом Гизом и его братом Людовиком, кардиналом Лотарингским, мириться с демократией не пожелала. Братья твердо решили избавиться от Генриха III и продолжить войну с гугенотами. Пока им удалось лишь второе. В 1577 году вспыхнула новая, шестая по счету, гражданская религиозная война, продолжавшаяся три года. Во главе протестантов встал Генрих Наваррский, который уцелел во время Варфоломеевской ночи, отрёкшись от своей веры и спешно приняв католичество.

И.В.-Г. Вы хотите сказать, что сегодня мир не стал толерантнее по сравнению с временами Джордано Бруно или Генриха III? Но ведь существуют интеллектуальные элиты, так или иначе влияющие на мир. Пусть нет таких великих одиночек, как Бруно, но есть сообщества критически мыслящих людей.

А.Н. Нет, не стал толерантнее. Изменились методы, людей больше не сжигают на площадях, но не потому, что власть стала гуманнее, а потому что в этом нет больше необходимости.

И.В.-Г.…власть не стала гуманнее?!

А.Н. Ни на йоту. Она стала изобретательней, у нее появилось больше возможностей для маневров и манипуляции общественным сознанием. Она стала виртуальнее, если хотите, но никак не милосерднее… Помню, на меня произвела сильное впечатление книга Чарльза Райта Миллса «Властвующая элита» (1959), в которой Миллс осуществил блистательный институциональный анализ современной ему Америки. Книга описывает взаимоотношения политической, экономической и военной элит, отмечая, что все они видят мир по-разному. Миллс считает, что властные элиты представляют лишь собственные интересы, в которые включены поддержание «вечной экономической войны», чтобы контролировать американский капитализм, и маскировка манипулятивного контроля за социальным и политическим порядком с помощью масс медиа. А интеллектуал, по Миллсу, может лишь пассивно наблюдать за этими процессами.

Очень хочется с ним поспорить, возразить: «да что вы такое говорите, интеллектуал влияет на общество, его слушают, он заставляет думать… мы же читаем, например, Ноама Хомского и видим, как он выводит на чистую воду коварную американскую, а заодно и израильскую внешнюю политику. На что можно возразить: это не Хомский выводит на чистую воду американскую политику, это американская политика так устроена, что Хомский в том числе может о ней высказаться. Есть разница, не так ли?

И.В.-Г. Есть, но при этом тот же Хомский прекрасно понимает, что Америка одна из самых свободных стран по части высказывания…

А.Н.…и что при этом не наделяет ее иммунитетом против заболевания политической паранойей. Собственно, на эту тему Алвин Гулднер написал не менее удачное (чем Миллс) исследование – «Диалектика идеологии и технологии» (1976), где он как раз и пытается понять, как и почему любое высказывание интеллектуала,