Сочинения - Семен Луцкий

Мой дорогой друг, опять долго В<ам> не писал, тяжелое было настроение, как всегда, бывает после возвращения от моих. Тяжело мне быть одному, но… еще тяжелее быть вместе с ними и стараться — ради девочки — быть веселым и бодрым. Самые «лучшие» моменты моего пребывания там — это когда я утром рано встаю и иду на высокую гору, где лежит под снегом моя Любичка. Там тихо, чисто и светло, и я бы оставался там на весь день, если бы мог. Но живые требуют меня, и я должен раньше, чем хотелось бы, прощаться с дорогой могилкой.

Простите меня, дорогой мой, за слабость, это — сильнее меня, достаточный «подвиг» для меня уже то, что я нашел в себе силы жить, я не думал, что смогу быть таким «крепким».

Хотел поздравить В<ас> вовремя с Нов<ым> Годом, с нашим старым, да делаю это с опозданием. Желаю В<ам> и милой Тат<ьяне> Алекс<еевне> здоровья и бодрости, а прочие мои пожелания, конечно, такие же, к<а>к у Вас. Пусть же выздоровеет, наконец, наша родная Акулинушка и пусть познает новую, счастливую жизнь. Молодец-женщина, сколько в ней героической стойкости и воли к жизни, как она побеждает свои неудачи… Можно ли не гордиться ею[293]?

Сегодня посылаю В<ам> посылочку. В ней для Володи:

1) «кэк»[294] (к сожалению, только один, т<ак> как без тикеток[295] его нельзя достать)

2) немного сахару

3) glycerophosphate и kola granules. Я думаю, что это ему очень пригодится, так это очень tonique и содержит 90 % сахару. А сладостей достать никак не мог.

А для Вас: сырок и рубашка цветная, боюсь, что опять неудачная, но рубашек здесь нельзя достать. Отчего Вы мне так и не сообщили адреса Павник? От Андрея письма имею довольно часто, спрашивает все о Вас, давно ничего от В<ас> не имел. Тяжело, должно быть, ему, бедному, не знаю, что делать, чтобы помочь ему лучше.

Что В<ам> о себе сказать? Живу так: встаю в 6 утра, еду в Живор на завод, работаю до 6 и в 7 я в городе. Поужинав, ложусь в кровать, читаю, надев перчатки, т<ак> к<а>к комната моя нетопленная, потом гашу свет и… стараюсь спать, но засыпаю с трудом и поздно и сплю плохо. Воспоминания, кошмары…

Работаю 60 ч<асов> в неделю (в субботу тоже и иногда по воскр<есеньям>), что спасает меня морально, работаю, к<а>к пьяница пьет водку, чтобы не думать и не вспоминать. Ужасно скучаю по В<ам>, но верю, что не за горами время нашего свидания. Боже мой, когда уже это будет?

…Опять ничего из моего письма не вышло столько хотелось В<ам> сказать, но… я смерз и уже поздно. До другого раза. Спокойной ночи, дорогой мой друг, не сердитесь, если редко пишу и не забывайте меня.

Крепко В<ас> обоих обнимаю.

В<аш> Сема.

Болею душой за дорогого Абе[296]. Неужели болезнь его так тяжела и нескоро можно надеяться на улучшение?

<На полях первой страницы> Спасибо за адрес Володи. К сожалению, открыток совершенно нельзя было достать ни в одном почтовом бюро. Жаль…

Лион, 23/III <19>42

Мой дорогой друг, простите, что так долго не писал. У меня было очень тяжелой душевное состояние в связи с тем, что я здесь за один месяц потерял двух друзей (русского парижанина и француза професс<ора> Унив<ерситета>). Вот и пришлось мне быть «поддержкой» и утешителем двум бедным осиротевшим семьям, и чем более я для них «старался», тем более остро чувствовал всю непоправимость моего собственного горя… Словом, я опять все переживал, как в первый месяц, и все вспоминал опять… А сегодня к<а>к раз 17 месяцев, к<а>к я потерял мою Любичку.

Еще одно горе: получил тревожное письмо от Андр<ея> Ив<ановича>, в котором он извещает меня, что, вероятно, скоро отправится в воленсноленское путешествие и прощается со мной и с друзьями[297]. Я сейчас же, на всякий случай, отправил ему телеграфный мандат, но чем это может помочь ему? И здоровье его тоже совсем нехорошее.

Боже мой, что делать и когда все это кончится?

Радостно для меня было извещение о свидании М. М.[298] с дорогим Абе и все то, что Вы о нем пишите.

Как я завидую М. М. и как горжусь Абе — вот это человек!

Другой радостью было получение фотогр<афии> Володиного camp и возможность написать ему.

О себе больше ничего сказать не могу. Одно только: у меня не культ горя, нет, горе проело меня насквозь. Внешне я — крепкий и бодрый, «покрикиваю» на падших духом — моих и друзей. Внутренне — автомат, механически работающий 60 час. в неделю (это вроде алкоголя), но не живой человек. Но довольно о себе.

О Вас, дорогой мой, думаю много и часто с любовью и нежностью и хотел бы знать подробно о В<ашей> жизни и еще хотел бы что-ниб<удь> хорошее и ободряющее В<ам> сказать, да сил нет. Вот только одно хочу сказать: то, что я свято верю, что все наши разлуки — временные, что то, что было тесной семьей, восстановится еще теснее (а испытания только подтвердили то, что все мы были тесной семьей, это была не дружба, нечто большее дружбы…).

Присылаю В<ам>, дорогой мой друг, рукопись одной из двух осиротевших женщин. Она русская по происхождению, професс<ор> здешнего унив<верситета>. Она показала мне свои писания, и я всячески советую ей продолжать писать — это поможет ей разрядить душу, угнетенную горем. Она просила меня прислать В<ам> это для отзыва. Я сам думаю, что это неплохо написано, конечно, с недостатками начинающего писателя. Ждет она В<ашего> отзыва с волнением и нетерпением. Думаю, что надо ее поддержать и подбодрить, для нее это сейчас тоже, как алкоголь…

Кончаю письмо, устал, поздно, а завтра вставать в 6 утра. Крепко, крепко Вас и милую Тат<ьяну> Алекс<еевну> обнимаю и целую.

В<аш> Сема.

Целую дорогого Алексея Ильича, которого всей душой люблю. Сердечный привет милой Эмил<ии> Ник<олаевне>[299].

Всех друзей крепко обнимаю.

Пишите чаще, дорогой мой друг.

В<аш> Сема.

Лион, Понед<ельник> 14/XII <19>42[300]

Дорогой друг, Татьяна Алексеевна, я только-только собирался написать Вам, как получил В<аше> письмо, которое меня очень сильно тронуло и взволновало. Тронуло Вашим обещанием раньше всего, если нужно, обратиться ко мне и тем, что Вы меня сейчас выделяете особо. Я знаю, конечно, что такие минуты, как те, что мы пережили вместе у гроба незабвенного друга — связывают навеки, но я не могу отделаться от мысли, что я не заслужил этого выделения (хотя Вы сами должны понимать, как я счастлив этим), так как это случайно так вышло, волей обстоятельств, что был именно я, а не другой из близких и любящих его, другой — более меня заслуживающий честь быть «за всех»[301]. Но случилось так, а не иначе, и я не могу сказать Вам, какое чувство вечной благодарности у меня к Вам — и за то, что вызвали меня телеграммой, и за то, что дали мне возможность попрощаться (а я ведь понимаю, как Вам невыносимо трудно было это сделать…). Вам меня не за что благодарить, но Вам от меня — вечное спасибо… Взволновало же меня Ваше письмо тем, как Вы реагируете на церемонию на rue Lounnel[302]. Я сначала даже взволновался и оскорбился, а потом подумал немного и говорю Вам: не надо, дорогая Татьяна Алексеевна, гак остро на это реагировать. Если бы эта церемония была устроена на могиле, тогда это было бы, действительно, оскорблением памяти дорогого друга, и Вы были бы правы чувствовать огромную обиду, и я тоже чувствовал бы так. Но… подумайте, ведь это сделано не на могиле и сделано из лучших чувств. На наш взгляд, сделано — нелепо, но ведь те, кто это сделал хотели искренно почтить память друга и почтили ее по-своему, так как иначе они не умеют. Каждый молится по-своему, и тому, кто не может обойтись без попов, нельзя это ставить в вину, т<ак> к<а>к молитва без попов для него не настоящая молитва. Для нас это чепуха, а для него в этом — все. Главное не в том, как сделано, а то, что было сделано, что люди оплакивали друга и молились за него, хотя бы это и было на непонятном нам языке…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});