Гнев. История одной жизни. Книга вторая - Гусейнкули Гулам-заде

— Я так люблю тебя, радость моя, счастье мое! — шептал я. — И я вернусь к тебе. Ты еще немного подожди...

Она как-то сникла и пошла, опустив голову.

— А невеста Абдулали... славная Джейран... Она не в силах была продолжать и замолчала.

Я понимал ее состояние. Но разве могла быть нежная Парвин среди солдат?..

— Послушай, — горячо заговорил я, — ты хочешь участвовать в нашей борьбе, так разве обязательно нужно одеваться солдатом? Ты могла бы нам очень помочь, если бы начала агитацию среди женщин...

— Да, да,— кивнула она,— я что-нибудь буду делать... Но я понял, что не убедил ее.

— Теперь мы пойдем на Мешхед, потом на Тегеран, а там победа. Я вернусь, и мы отпразднуем и нашу победу, и нашу свадьбу.

Парвин улыбнулась, но улыбка у нее получилась невеселой. Все-таки она понимала, что начатый в Боджнурде праздник окончится жестокими сражениями, что впереди у меня еще много испытаний и Тегеран не так уж и близок.

ВОЗМЕЗДИЕ

Аббас раздобыл где-то прокламацию, взволновавшую всех нас.

— Понимаете,— возбужденно рассказывал он,— иду по базару, смотрю — крестьянин заворачивает джиду в какие-то листовки. Глянул — даже сердце зашлось! Где, спрашиваю, раздобыл? А он трясется от страха, объясняет, что и сам не знает, как ему подсунул тегеранский торговец какой-то, а он и читать-то не умеет и не знает, что тут написано... Так я его расцеловал при всем честном народе.

— А ну, почитай!

— Что же там?

Солдаты окружили его, и он стал читать: «Чувствуется запах крови. Снова наша страна затоплена кровью. В Салмасе и Хое восстали солдаты, и правительство, подавив восстание, расстреляло их. В Хорасане восстание войск и крестьян продолжается. Часть правительственных войск присоединилась к восставшим. Какова же причина восстания? — Аббас обвел всех многозначительным взглядом, но его сразу же стали нетерпеливо торопить и он продолжал: — Причиной восстания является политика правительства. Экономическое положение страны становится с каждым днем все тяжелее. Об этом пишут даже тегеранские газеты. Земледелие в очень плохом состоянии. Крестьян давят помещики и правительственные чиновники, а шахиншах расходует многие миллионы туманов на содержание своего двора — гнезда кровопийц и развратников, бандитов, в то время, как солдаты уже несколько месяцев не получали своего ничтожного жалования, которое к тому же за последнее время уменьшилось. Вот почему восстали голодные солдаты. Правительство отправляет против них войска. Совершается братоубийство! Какой позор! Народ, отрой глаза! Народ, поднимайся на борьбу за свою свободу. Наши братья крестьяне и военные жертвуют собой для свободы и республики. Народ, готовься к окончательной борьбе! Ты имеешь достаточно сил, чтобы свергнуть навсегда монархию, тиранию. Ты должен взять пример с восставших. Народ, твое спасение только в революции и республике! Долой монархию! Да здравствует республика и революция! Да здравствуют революционные солдаты и крестьяне!»

Закончив чтение, Аббас потряс листовкой над головой, и к ней сразу же потянулись десятки рук.

— Это же в Тегеране напечатано!— воскликнул один из солдат. — Значит, и там поднимается народ?

— Да, это здорово! — сказал я Аббасу.— Скоро по всей стране вспыхнет такой пожар, который уже не погасить. Надо Салар-Дженгу показать, пусть порадуется. И вообще пусть побольше народу узнает, что нас поддерживают повсюду, что к старому возврата нет.

Листовку затаскали в казарме так, что трудно было разобрать слова. И другие прокламации, взятые Аббасом у незадачливого крестьянина, разошлись по городу. Салар-Дженг, прочитав листовку, очень обрадовался.

— Это очень хорошо! — заговорил он, посветлев лицом,— Есть сведения, что в Мешхеде то и дело вспыхивают волнения!

Он был возбужден. Встав из-за стола, начал нервно ходить по комнате, потирая руки, словно ему было зябко. Заговорил он быстро, едва поспевая излагать внезапно возникавшие мысли:

— За нами пойдет вся страна, потому что народ видит, какую поистине историческую миссию взяли мы на себя. Нас угнетают англичане и американцы!.. Мы обязаны вернуть стране национальную независимость. И именно с этого — возрождения свободы и национальных традиций, столь дорогих сердцу народа, мы и должны начать!

В это время мы услышали непонятный гул. Он зародился где-то на улице, нарастая, стал приближаться, и вот уже стало ясно, что это слитые в единый прибойный шум человеческие голоса.

Салар-Дженг стремительно вышел из комнаты. Я поспешил за ним.

Во дворе один из офицеров подбежал к Салар-Дженгу и начал докладывать:

— Крестьяне захватили Ходжи-Аманулу, самого жестокого феодала, везут сюда. Требуют, чтобы судили кровопийцу революционным судом.

В широкие ворота ввели коня, окруженного толпой крестьян и солдат. В седле сидел крупный широкоплечий человек лет под пятьдесят. Он был без шапки, волосы спутались, упали на лоб, черная борода всклокочена, казалось, что весь он зарос волосами и только большие, налитые кровью глаза сверкали на его лице. Руки Ходжи-Аманулы были связаны за спиной. Сидел он согнувшись, затравленно озирался и был похож на раненую хищную птицу.

Толпа, сопровождавшая арестованного, кричала, свистела, улюлюкала, кто-то кинул камень в ненавистного грабителя и убийцу.

В толпе я увидел своего старого знакомого, жестянщика Рамазана и окликнул его.

— Где вы его взяли? — спросил я у мастера-уста. Рамазан хмуро смотрел на сидящего.

— Крестьяне села Раза, — проговорил он, — как только ваши прошли с красными знаменами, сразу же кинулись его искать. Хотел сбежать от гнева народа, негодяй, да не удалось! От народа никуда не скроешься... Столько лет свирепствовал, земли у крестьян отбирал, над людьми измывался. Да, верно говорит пословица: построенное нечестно — обрушится.

Коня остановили посреди двора. Ходжи-Аманулу стащили с седла и поставили перед Салар-Дженгом. Вперед вышел пожилой крестьянин в старой, пропыленной, мокрой на спине рубахе и сказал с поклоном:

— Это есть наш притеснитель и погубитель Ходжи-Аманула!.. И поскольку теперь народная власть, то пусть эта власть и осудит кровопийцу. А мы, народ, требуем ему смерти... И только смерти.

Толпа умолкла, слушая.

Салар-Дженг гневно глянул на задержанного, и тот опустил глаза.

— Что, теперь стыдно смотреть в лицо людям? — спросил Салар-Дженг. — А раньше, когда издевался над крестьянами, когда грабил их, стервятник, когда по твоему приказу вешали непокорных, тогда не стыдно было?— он замолчал, будто ожидая ответа, а потом сказал, обращаясь к собравшимся:— Мы арестовали несколько офицеров, повинных в смерти многих честных людей. Сегодня на площади против здания реввоенсовета их будет судить революционный трибунал. Он же решит и судьбу феодала Ходжи-Аманулы.

— Смерть Амануле! — раздался истошный крик, и толпа подхватила его многоголосо.

Мощная звуковая волна сотрясла воздух, задребезжали стекла в окне за моей спиной, и само здание, казалось, содрогнулось от такого неистового крика.

— Суд состоится через час! — крикнул, подумав, Салар-Дженг.

Ходжи-Аманулу увели. Но толпа не только не уменьшалась, а все более разрасталась. Люди заполнили главную улицу, на деревья залезли вездесущие мальчишки, а кто постарше — взобрались на дувалы и подоконники, чтобы лучше видеть. И хотя выкриков уже не было, гул стоял такой, какой доводилось мне слышать разве только на самых людных базарах.

Салар-Дженг совещался с членами реввоенсовета. Решено было в состав революционного трибунала избрать представителей крестьян и солдат, пострадавших от обвиняемых, чтобы действительно суд был народным и справедливым.

Через час за длинными рядами столов, вытянувшихся на площади перед зданием реввоенсовета, заняли места члены революционного трибунала. Среди них был и тот пожилой крестьянин, который от имени народа требовал смерти Ходжи-Аманулы. Он присел у самого края и все одергивал свою грязную рубаху и оглядывался, ища поддержки у сельчан.

В центре встал Салар-Дженг и поднял руку. Толпа замерла. Стало удивительно тихо на площади, запруженной людьми. Все замерли, боясь упустить хотя бы слово.

— Приведите арестованных,— голос Салар-Дженга прозвучал в тишине, как удары колокола.

И толпа вздохнула разом, словно ветер прошелестел по сухой листве.

Конвой подвел к столу пятерых: Ходжи-Аманулу и четверых офицеров из тех, кого взяли мы ночью в пьяном притоне.

Стали выступать свидетели обвинения, говорили о зверствах этих людей, стоящих сейчас перед замершей толпой, приводили страшные факты, называли имена расстрелянных и замученных.

Я смотрел то на обвиняемых, то на людей, в немом оцепенении застывших вокруг, и думал о том, что вот, наконец, свершается возмездие, которого так долго ждал народ.