Моё поколение - Илья Бражнин

Прибежал Мезенцов и сообщил, что батюшка не вернется в класс, пока не сотрут с доски «богомерзкую надпись». Гимназисты заулюлюкали и дружно застучали крышками парт. Мезенцов испуганно замахал руками и сам вытер доску. Отец Зосима вернулся в класс и с грехом пополам провел свой урок. В конце недели всем выставили по тройке за поведение. Подбиваемые Мишкой Соболем, гимназисты не приняли дневников с отметками. Тогда разослали дневники по квартирам со сторожем Хрисанфом и роздали их родителям под расписку.

Отцов сильно напугало буйное поведение их потомков. Экстренно собрался родительский комитет. На заседании комитета мнения резко разделились. Одни требовали применения к непокорным самых жестких мер, чуть ли не порки, другие вежливо, но настойчиво указывали на необходимость приглядеться к педагогическому и воспитательному режиму гимназии, считая важнейшей именно эту сторону вопроса. Собравшиеся так и разошлись, ничего определенного не решив.

Обстоятельства в эти беспокойные дни складывались так, что никто ничего не решал и, видимо, не мог решить до конца. Даже Аркадий Борисович — человек решительной и педантичной строгости — вдруг как бы осекся в своей административной неукоснительности.

Вернувшийся из штрафного изгнания Никишин не был им отправлен домой. Этим Аркадий Борисович как бы признал за Никишиным право толковать формулу удаления в соответствии с первой ее частью — «на три дня», отбрасывая вторую часть формулы — «до педагогического совета».

Все дальнейшие события гимназической жизни требовали немедленного и твердого вмешательства, но и тут Аркадий Борисович не проявил обычной своей строгости. Он предоставил поле гимназической брани классным наставникам, явно уходя от генерального сражения, что было вовсе не в его характере.

Он не ответил на письмо пятиклассников, но и не наказал их за строптивость. В безошибочном механизме жизни Аркадия Борисовича выпал какой-то важный рычажок, и весь механизм раскачался и разладился. Аркадия Борисовича назойливо преследовало видение висящего на крюке Андрюши. Оно удержало от того, чтобы прогнать домой вернувшегося в гимназию Никишина, оно связывало и путало волю.

Дома владела им та же раздвоенность. Он снес нанесенное сыном оскорбление, не выгнал его из дома, не смог наказать, но с остальными домочадцами был строже и взыскательнее прежнего.

Сына он видел только мельком и издали. К столу Андрюша не выходил, где и как он обедал — Аркадий Борисович не знал.

Гимназисты будто давно подстерегали слабость директора и становились с каждым днем все настойчивей и смелей. Не ограничиваясь отдельными и разрозненными стычками, они предъявили формальные требования, настаивая на изменении школьного режима.

Меж тем время бежало с неудержимой быстротой. Врачи разрешили Адаму Адамовичу встать. Через неделю инспектор должен был появиться в гимназии. Атмосфера накалялась. То в одном, то в другом классе происходили столкновения учеников с преподавателями. Аркадий Борисович, несмотря на то, что положение явно ухудшалось, не мог преодолеть владевшей им вялости. Нужен был какой-то внешний толчок, чтобы нарушить её. Этим внешним толчком явилась секретная бумага, пришедшая довольно неожиданно из Петербургского учебного округа. В ней сообщалось, что в округ проникли слухи о беспорядках в Архангельской гимназии, и строго предписывалось немедля прислать докладную записку с точным изложением всех происшедших событий и перечнем мер, какие директор и педагогический персонал считают должным принять для пресечения зла.

Кто из педагогов удружил доносом в столицу, Аркадий Борисович не мог решить, но как бы то ни было, а секретная бумага была налицо. Аркадий Борисович дважды её перечитал и явственно ощутил, как невидимый железный корсет, в последние дни как бы расшнурованный, снова облегает его.

Часом позже пришел Мезенцов и принес одну из листовок гимназического комитета, добытую им неведомо какими путями.

— Прошу заметить, — сказал он, передавая листовку Аркадию Борисовичу, — что она отпечатана на гектографе и в немалом, очевидно, количестве.

— Благодарю вас, — сказал Аркадий Борисович. — Ваши услуги не будут забыты, могу вас заверить.

Он поднялся с кресла и, вознеся с обычной твердостью голый череп, добавил:

— Кстати, Игнатий Михайлович, я вас просил несколько подготовиться к докладу о предполагаемых мероприятиях по усилению надзора за учащимися вне стен учебного заведения. Мы, помнится, отсрочили заседание педагогического совета в ожидании выздоровления Адама Адамовича. Сейчас выясняется, что ждать Адама Адамовича не представляется возможным. Заседание совета состоится завтра-послезавтра. Будьте готовы к докладу. Прошу иметь в виду, что это моё сообщение относится только к вам. Я просил бы вас никому не сообщать о предполагающемся, заседании педагогического совета, даже преподавателям. Я сам позабочусь об извещении педагогического персонала.

Спустя минут десять Аркадий Борисович вызвал к себе Алексея Модестовича Соловьева. Алексей Модестович явился незамедлительно, хотя в движениях его дебелого тела и не замечалось никакой торопливости. Почтенный географ и секретарь педагогического совета, как всегда, старался подчеркнуть свою степенность, как бы заранее требуя у собеседника уважения к этой своей степенности, как и к своему чину статского советника. По долгому опыту жизненных отношений с людьми он знал, что, чем более уверенным и сильным ты выглядишь, тем более неуверенным и слабым чувствует себя твой собеседник, сиречь твой противник. Всякого собеседника Алексей Модестович всегда рассматривал как своего противника в борьбе каждого с каждым, каковой являлась, по его глубочайшему убеждению, жизнь общества. В этой борьбе все средства хороши, если они ведут к твоей победе, и оружием в ней могут быть в равной мере как анонимный донос, так и респектабельный, почтенный вид уверенного в себе человека.

Нынче, как и всегда, Алексей Модестович вошел в директорский кабинет неторопливо, с достоинством неся от дверей к стулу у письменного стола тучнеющее тело, увенчанное седеющей, большой и аккуратно прибранной головой. В то же время его маленькие слоновьи глазки пристально следили за своим собеседником-противником, то есть в данном случае за Аркадием Борисовичем. От этих зорких и умеющих разглядывать глаз не укрылась некоторая взволнованность начальника, как не была обойдена его вниманием и горка обломков и крошек сургуча, брошенных в пепельницу.

Раскрошенный сухой сургуч мог означать только одно — получение секретного пакета из округа, так как секретные пакеты обязательно запечатывались сургучом. Если принять во внимание видимую взволнованность Аркадия Борисовича, то, сопоставив её с получением пакета, легко можно было догадаться о том, где причины, где следствия. Алексей Модестович мог даже проникнуть ещё дальше в глубь причин и следствий, так как не кто иной, как он сам и был автором доноса, ответом на который и явился секретный пакет из округа.

Всё было ясно. Всё шло так, как того желал Алексей Модестович, давно уже метивший на повышение по службе и сейчас начавший энергичную кампанию за осуществление своей давней мечты. Скрыв за поклоном довольную усмешку, Алексей Модестович осведомился о причине вызова, хотя заранее угадывал её. Догадки его оказались верны. Речь шла о срочном созыве педагогического совета.

Глава седьмая. ПЯТОЕ ДЕЙСТВИЕ АРИФМЕТИКИ

Казалось бы, что элементарные правила арифметики не имеют никакого касательства ни к судьбам гимназических преобразований, ни тем более к крамольной политике. Дважды два при всех обстоятельствах равняется четырем, и даже вооружась программой Российской социал-демократической рабочей партии, даже прибавив к ней все существующие труды по экономике и политике, человек не в силах прибавить что-нибудь к этой железной формуле. Так полагал Рыбаков, и легко поэтому понять, что он был озадачен, когда Новиков, пощипывая свою светлую бородку, сказал ему:

— Дважды два есть четыре, вы правы, Митя, но иногда дважды два, кроме того, есть начало, частица социальной революции, во всяком случае мы докажем, что она неизбежна, как дважды два — четыре.

Новиков прошелся по рыбаковской каморке, возбужденно ероша мягкие волосы. Рыбаков следил за ним глазами, не понимая ни его возбуждения, ни этих странных сопоставлений между числами и политическими формулировками. А Новиков, продолжая теребить длинные волосы и улыбаясь близорукими глазами, говорил быстро и увлеченно: