Внук Персея. Сын хромого Алкея - Генри Олди

– Много кораблей потерял? – с сочувствием осведомился дядька Локр.

– Много.

– Потонули? Ну да ладно, тебе ладьи не строить. Твоя стройка – море. Была ладья пилосская, стала тафийская. Была эвбейская, стала тафийская. Была с Крита, да сплыла…

Дядька Локр заперхал, закрутил бородой. Смех клокотал в его глотке. В беседе с Птерелаем, опасным, как внезапная буря, кормчий мог позволить себе больше прочих. Кто доставил Птерелаю сыновние тела для погребения? Он, дядька Локр. Кому Птерелай до смертного костра благодарен? Ему, дядьке Локру. Теперь кормчему в любых водах страшиться нечего. Тень Крыла Народа на дядьке Локре. Кто дерзнет? кто осмелится? – то‑то же…

«И о перстне никто не вспомнит,» – про себя добавил кормчий. Письмо и перстень, которые он доставил сыновьям Птерелая от Атрея с Фиестом, жгли память каленой медью. Хвала богам, не дурак. Все понимал. И держал язык на привязи.

– Вырвать ему язык? – спросила Комето у отца.

Кормчий скосил глаз на проклятую девку. Мысли читает, даймон. А что? Возьмет и вырвет! Запросто. Морда у девки – разбойничья. Ухмыляется по‑волчьи, одними губами. Раскроет рот – сразу видно, где зубов недостача. Славно девке приложили, от щедрого сердца. Хвала богам, шрамов не осталось. Ходит за отцом сторожевым псом. Ножик на поясе. Вчера этим ножиком козла резала. Села верхом, ухватила левой рукой за челюсти, задрала башку, и ножиком – р‑раз! Кровь так и хлынула. Раб еле успел чан подставить. Девка дождалась, пока агония кончится, и голову козлу отсекла. Ловко так, мастеровито. Дядька Локр на своем веку козлов зарезал – что девок завалил. И то ждал, пока гребец придержит козла сзади, а второй – за рога. Эта же бедовая – р‑раз! Яйца оторвала, собакам бросила…

Дай такой веретено, она тебе его в задницу затолкает.

– Язык? – задумался Птерелай. – Нет, он мне языкатый нужен. Значит, Пелопидов из Микен выгнали? И где они теперь?

Кормчий насупился:

– В Мидее.

– Сфенел не отобрал подарок?

– Нет. Пусть сидят, сказал. Они там друг дружку быстрей сожрут.

– Жрут?

– Помаленьку. Болтают, Атреева жена к Фиесту бегает. Быть беде! Дурное семя, вредное. Не я, оракул Додонский вещал: быть беде…

– Купленный оракул?

– Настоящий, – обиделся дядька Локр. – Все знают: в Додоне – по‑честному[70].

– А в Тиринфе по‑прежнему Алкей?

– Какой там Алкей! Он, когда про сына узнал, умом тронулся. Тут любой тронется! Считай, в Тиринфе – опять Сфенел. Ездит туда‑сюда, два троноса одним седалищем греет. Толстый стал на радостях. Жрет, как не в себя…

– А что Алкей? – упорствовал Птерелай.

– Во дворе сидит, на солнце греется. Старик стариком. Молчит. Про еду забывает, пьет через силу. Жена его, будто сопляка, кормит…

– Жаль. Я думал, он крепче. Ты сына Алкеева видел?

– В Коринфе.

– Разговаривали?

– Было дело, – замялся кормчий.

Дело шло к повороту, одна мысль о котором бросала дядьку Локра в дрожь.

– Ты все ему передал? Ничего не напутал?

– Все передал. От твоего имени. И что ты берешься очистить изгнанника перед людьми и богами. И что готов дать ему пристанище на любой срок. И про дочку в жены…

Кормчий снова глянул на девку: не хватается ли за ножик? Нет, слушает. Даже мордой оттаяла. Небось, замуж хочется – аж горит! Он вспомнил Амфитриона – харчевня, чад, вонь прогорклого масла, и лицо напротив, тяжелое, каменное лицо человека, знающего, что судьба беспощадна. Никогда не встречал дядька Локр великого Персея, и хвала богам, что не встречал, а тут почудилось: встретил.

– Что сказал тебе сын Алкея?

– Поблагодарил.

– Что еще?

– Сказал, что убьет тебя. Непременно.

Все. Слово прозвучало. Дядька Локр зажмурился.

– Убьет? – спросила тьма. – В благодарность за добро?

– Клятву дал. Дяде‑ванакту. Иначе, говорит, не будет мне покоя. И семьи не будет. И детей. Клятва, мол, такая.

– Когда ж это он клялся? Над могилой?

– Нет, живому. Сперва поклялся, а потом убил.

– Он передумает, – сказала тьма другим голосом: женским. – Отец, он…

– Эх, ты, – укорил дочь Птерелай. – Ты что, не слышала, как он клялся?

Комето долго молчала.

– Слышала, – наконец ответила она. – Ну и что?

Эписодий пятый

Если же славу ты устраняешь из жизни, подобно тому, как светильники убирают с пирушки, чтобы во мраке предаваться всяческим удовольствиям, тогда правилен твой совет «жить неприметно».

Плутарх Херонейский,

«Хорошо ли изречение: «Живи неприметно»?»1

– Проклятый!

– Не говори глупостей, брат. Или хотя бы не повторяй их за другими.

– А ты разуй уши, брат. Твой сын – проклятый!

– А даже если так?

– И ты спокойно признаешь это?!

– Я не признаю. Я допускаю. И повторяю: что с того?

– О боги! Вы слышите его безумные речи?

– Берегись, брат мой. Стрелы проклятий бьют исподтишка. Никогда не знаешь заранее, в кого они угодят.

– Благодарю тебя, судьба, что у меня нет сыновей! На дочерей не ляжет черная тень Пелопсовой судьбы…

– И снова берегись, брат мой. Ты младший меж сыновей Персея. И жена твоя молода. У тебя еще может родиться сын. Как знать, не вспомнишь ли ты однажды о проклятии Пелопса…

– Мой сын будет властвовать над Микенами!

– Полагаешь, спинка троноса – надежная защита от судьбы?

Не найдя, что ответить, Сфенел, ванакт микенский, вскочил с кресла – и забегал по мегарону. Гнев переполнял его, гнев и бессилие. Так было всегда при разговорах со старшим братом. Хоть не езди в Тиринф! Алкей доводил Сфенела до бешенства, от которого щипало в носу, а на глаза наворачивались слезы. Нет, это очаг дымит. Надо изругать рабов‑бездельников… С размаху Сфенел врезал кулаком по колонне. Боль отрезвила, вернула ясность рассудку.

– Начнем сначала, – предложил он. – Что тебя беспокоит?

– Три года мой сын шляется по Пелопоннесу…

Шляется, оценил Сфенел. В голосе брата звучала плохо скрываемая ярость. Брат раздражен сыном‑изгнанником. Сперва так переживал, что чуть не превратился в вареную репу, а теперь глядите‑ка! – ожил, велел доложить о странствиях любимца и, свесив руку с ложа, чертит на песке странные знаки. После суда, решившего судьбу убийцы, Алкей больше не вставал на ноги – хоть с костылем, хоть при помощи слуги. Первенец великого Персея сделался неимоверно тучен, заплыл жиром: дряблая гора плоти. К двум носильщикам добавили третьего – иначе силачи‑номады срывали спины. Тут и у быка хребет треснет! Цена, какой Алкею давались будничные пустяки – например, опрятность – была, пожалуй, чрезмерной. Калека терпел, не отягощая близких жалобами. Лишь взгляд его день ото дня набирал бритвенной остроты, как если бы зрачки – клинки из бронзы – точили на оселке страданий. Временами Сфенелу казалось, что в недрах Алкеевой туши, вернувшись из царства мертвых, прячется отец, Убийца Горгоны. А взгляд брата – это блеск отцовского меча.