Маша и Медведь 3 (СИ) - Войлошников Владимир

— Некогда уже! — горестно всплеснула руками наставница. — Идём.

Следовало миновать довольно много коридоров и переходов. Поначалу дама-наставница так демонстративно изображала скорбь по нарушенному этикету, что Аня разозлилась и сказала:

— Будете так натужно качать головой — к концу пути она у вас отвалится, обещаю!

Непонятно, вполне поверила дама или нет, но испугалась, вытянулась, словно аршин проглотивши, и дальше шествовала с совершенно каменным выражением лица.

Уж лучше так!

Наконец высокие, очень помпезные двустворчатые двери распахнулись, и мужчина в ливрее объявил:

— Графиня Анна Рябцева-Лисьеостровская!

Большая светлая комната. Нежные полупрозрачные драпировки. Несколько полуколонн вдоль стен с установленными на них горшками. В горшках — конечно, розы, с длинными ниспадающими плетями и обильными мелкими цветами. Небольшой овальный стол, накрытый для завтрака. За столом сидела Анна Павловна, очень непривычно (по сравнению с парадными портретами) выглядевшая в очках, и просматривала какую-то записку.

— Проходи, детка, присаживайся, — кивнула императрица, не отрываясь от бумаги.

Двери за спиной закрылись, и Аня решила колом не стоять — прошла, села:

— Доброе утро, ваше величество!

— Конечно, доброе, — Анна Павловна отложила бумагу и сняла очки.

— Тётя Аня⁈

— А что, я люблю высаживать розы. Наша вчерашняя случайная беседа оказалась для меня… весьма поучительной. И я хочу сказать, преображение «Черноморского заката» произвело на меня неизгладимое впечатление… Кофе? Или какао?

— Какао… Ой, давайте я!

— Сиди, милая. Я поухаживаю за тобой на правах хозяйки. Всё-таки у нас приватный завтрак, а не официальный приём. Сырники? Или оладушки?

— Сырники.

— Со сметанкой очень хорошо. Я, знаешь ли, люблю традиционную кухню. А ты?

— Да. Я тоже. Бабушка часто делала…

Всё-таки дипломатию выстраивать тоже надо уметь. Анна Павловна мастерски вела разговор, расспрашивая Анечку на самые разнообразные темы и всё дальше, дальше уводя от решительных вечерних мыслей. Аня всё отвечала на вопросы, сбивалась и понимала, что перескакивать с темы на тему будет вовсе неуместно.

Вошёл человек с маленьким серебряным подносом и подал Анне Павловне какую-то небольшую сложенную записку. Пока она читала, Аня собралась с духом и решила, что — вот сейчас!

— Зови! — кивнула императрица. Слуга поспешно ушёл.

— Государыня, — комкая салфетку начала Аня, — я хотела просить…

— Минуту, милая, сейчас мы решим ещё один вопрос — и после уж просьбы.

Двери распахнулись:

— Есаул седьмого специального казачьего полка, Савелий Погребенько!

Все слова застряли у Ани в горле.

ДЕПЕША

Как оно вышло-то

Депеша с высочайшим повелением догнала транспортный дирижабль на Новосибирской пересадочной станции. Строгий жандармский поручик заглянул в пассажирский отсек, в котором от поднимающихся испарений курить стало вдвойне опасно. Поморщился:

— Есаул Погребенько — кто⁈

— А тебе он, мил человек, зачем? — сразу приподнялось с разваленных по полу сидоров и шинелей несколько казаков.

— Велено срочно развернуть на Омск. Да где ж он? Отправку задерживаем!

— А и не задерживай, — не вполне трезво откликнулся кто-то. — Пущай домой летит. Законный отпуск у человека.

— Скажи там: нету! — насмешливо посоветовали из другого угла.

— Вы мне… разговорчики тут разговаривать! Коменданта станции позвать, что ли, чтоб вас всех в холодную поместили, пока проспитесь⁈ Это ж надо так ухрючиться!

— А и вызывай! — начал входить в раж ещё один голос. — Ишь ты! Не нравится ему!

— А ты понимаешь, — пулемётчик Петя поднялся во весь свой невысокий, но очень гордый рост, и шагнул к жандармам, которых было то четверо, а то, почему-то, шестеро, и слегка качнулся: — горе у человека⁈ Понимаешь — нет⁈ Невесту отобрали! — Петя потряс кулаком. — Неровня, говорят! Ты — как? Не запил бы?.. — Петька вдруг из агрессивного настроения переключился в философски-горестное: — Ну и всё, — он трагически развёл руками. — Был человек — и нету…

Жандармский поручик в отчаянии схватился за голову:

— Братцы! Да у меня ж высочайшее повеление! К завтрашнему утру доставить в императорский дворец…

Казаки переглянулись.

— Повеление покажь! — нетрезво потребовал Петька.

— Да едрит вашу налево! — поручик затрясшимися руками полез в болтающуюся на боку ташку*, выдернул бумагу:

— Смотри!

*Ташка — плоская полевая сумка, планшетка.

— Ты глянь — натурально, императрица! — восхитился Петька и на полнейшем автомате встал прямее. — Ну, раз государыня простит, тогда мы не в претензии. Вот он, — оказалось, есаул лежал чуть не под ногами у капитана, положив голову на свой походный сидор.

— Мать твою, здоров-то как! — почесал в затылке один из жандармов. — Что, взяли?

Матерящиеся жандармы выволокли вяло сопротивляющееся тело есаула из транспортного дирижабля и с грехом пополам погрузили в дежурную машину с будкой.

— Слышь, Роман Евгеньич, — испуганно сказал пожилой, — что-то он, кажись, синеет.

— Да ** твою налево! Мне ещё трупа геройского не хватало! — поручик хлопнул в стекло, отделяющее будку от кабины и заорал: — В госпиталь гони! Живо!!!

Запугивая всех встречных высочайшим повелением, им удалось добиться практически молниеносной реакции. Есаула накололи какими-то препаратами, облепили приборами и поместили под капельницу.

— Ну всё, опоздали мы на поезд, — наблюдая за врачебной суетой, резюмировал пожилой жандарм. — Что делать будем, Евгеньич?

Поручик зло защёлкнул ташку:

— Глаз с персонала не спускать! Что хотят пусть делают, а через четыре часа должны предъявить живого и вменяемого героя!

— Сам-то куда?

— В аэропорт поеду. Иначе не успеем никак.

— Гони уж сразу к военным. Приказом помаячь — обязаны оказать содействие.

В три часа ночи есаул Погребенько, чувствуя себя нетипично промытым внутри и снаружи (аж до стеклянной прозрачности) был загружен в маленький военный самолётик. Как только он набрал высоту, в салоне (если так можно вообще назвать упрощённые до полного аскетизма внутренности маленькой железной птички) сделалось неожиданно холодно даже в шинелях, и почти час Савелий вместе с четырьмя сопровождающими жандармами трясся, только что зубами не стучал.

На подлёте к Омску он пришёл в себя настолько, что смог хмуро спросить поручика:

— Куда меня?

— В императорский дворец, — скупо ответил тот.

Савелий помолчал, переваривая заявление. Он-то уж решил, что не заметил за собой какое-то служебное небрежение огромного размера, и сопровождают его не иначе как под трибунал.

— А зачем?

Поручик сердито пожал плечами:

— Не имею иных сведений, кроме предписания с высочайшим повелением о доставке.

Ясно.

— И на том спасибо.

Хотя, радоваться рано. Во дворцах, поди, тоже следователи имеются.

Как всегда, летя на запад, самолёт догнал в Омске то же время, в которое вылетел из Новосибирска (и даже, кажется, чуть перегнал). Выскочили на бетонку — уже машина ждёт, жандармская, опять с будкой. Ехали долго, минут сорок — всё молчали.

Дворцовая площадь, подсвеченная ночными огнями, показалась призрачной. Пункт охраны на въезде самым тщательным образом осмотрел машину, переписав всех прибывших — на краткий или длительный срок. Неулыбчивый капитан внимательно перечитал слегка уж зажульканный листок с высочайшим повелением, сравнил с документами есаула, сделал в журнале отдельные пометки.

Машина подкатила с неприметному боковому входу, Савелия передали с рук на руки очень серьёзному дворцовому служащему в форменной ливрее. Тот снова проверил листок и паспорт, кивнул:

— Господа жандармы — свободны. Пройдёмте со мной, господин есаул.

Дворец совсем не спал. Целые отряды горничных чистили, протирали, полировали и вообще наводили всяческий марафет. Мелькнул в боковом коридоре мужик в рабочем комбинезоне со стремянкой. Сворачивали ковры и вместо них расстилали свежие. Всё деловито, но негромко.