Мы жили в Москве - Лев Копелев

Генрих: «Мне не хватает сострадания. У вас очень талантливо, внутренне последовательно построено по вашей художественной логике. Но у Достоевского менее жестоко, чем у вас. Вы не оставляете герою ничего, буквально ничего. Он даже не мужчина… Кроме того, ведь кино обладает особой силой воздействия. Сильнее, чем слово. В кадре очень тесно. Не хватает пространства… Великолепен танец дурочки, погоня за извозчиком».

Говорили и о других инсценировках Достоевского.

— Лучше всего можете сделать, конечно, вы, русские… Вам бы я с удовольствием дал право инсценировать какую-либо из моих книг.

Когда мы остались одни, спросил тревожно:

— Я не слишком их критиковал? Они мне очень понравились. У нас нет таких — сочетание большого таланта, открытости, духовного накала, братства…

Из дневников Л.

Анна Зегерс вчера говорила с Генрихом: ему хотят дать Ленинскую премию, предлагают она и Арагон, большинство членов жюри «за». Генрих решительно: «Не надо. Я не могу принять. Не могу, пока здесь два писателя сидят в лагере. Не хочу и не могу принимать эту премию».

Анна: «Но мы ведь не можем оказывать политическое давление на советское правительство».

Генрих: «Я просто не хочу принимать премию от государства, которое так поступает со своими писателями».

Об этом рассказала мне Анна. Я спросил Генриха, он, усмехаясь, подтвердил.

Из дневников Р.

6 октября. Идем с Бёллем и с внуком Достоевского по маршруту Раскольникова, к дому процентщицы. Дома цвета Достоевского, цвета времени.

В мае Генрих приедет сюда на белые ночи. Разговаривает с оператором Шнейдером, который снял фильм «Петербург Достоевского». «У меня нет честолюбивого желания сделать лучше, чем вы. Я мог бы и взять у вас куски».

Рене делает заметки под диктовку отца, Раймунд фотографирует. Оба сына помогают с удовольствием.

Когда мы идем по каналу, внук Достоевского просит считать шаги — как в романе, ровно семьсот тридцать… Для него каждая сцена романа ничем не отделима от реальности.

…Мы все смотрим на квартиры, на улицы, на дворы, и сколько людей смотрели до нас, но художник смотрит особым взглядом. За этот год он и романы перечитал, он готовился, узнавал. Мы идем вместе до какого-то пункта, а дальше он пойдет один, дальше и начнется тайна, чудо искусства…

В Доме писателей смотрим выставку рисунков Корсаковой — к романам Достоевского. Он потом нам: «Не люблю иллюстраций к книгам. Ведь каждый читатель видит по-своему».

…Прошли все дома, дворы. Бёлль рассказывает: «В Дублине есть целый туристский маршрут по пути Блума. Тоже нет мемориальных досок. Ирландцы очень рассердились на меня (за сценарий «Ирландия и ее дети»), что я написал о бедности, что взял снимки старых домов…»[22]

В прошлом году рассказал о замысле. Сейчас готовит сценарий. Счастье пройти с ним этот кусок.

Бёлль еще раз помогает понять, как жив Достоевский.

За обедом: «А мне странно презрительное отношение к любой профессии, я люблю ремесло официанта…»

Корреспондент «Советской России» спрашивает, как долго Бёлль ищет слова.

— Восемь лет.

Ему же Генрих объясняет, что «Даниэль и Синявский — никакие не злодеи».

7 октября. Вечером на спектакле у Товстоногова «Проводы белых ночей». Сергей Юрский мог бы играть и Фреда Богнера и Ганса Шнира.

В перерыве Бёлля просят расписаться крупно на потолке актерской уборной.

Бёлль — Пановой:

— Я вас читал.

— А я вас.

Разговор о Брехте.

Бёлль: ««Карьера Уи» — плакат, примитивно. Люблю «Мамашу Кураж» и «Галилея».

А Панова и вовсе не любит Брехта. Тихо Льву: «Не то что ваш Брехт».

Панова — Бёллю: «У вас в романах напряженная драматургия. В «Бильярде» сидит девчушка босоногая, за нею — целая драма». Генрих смущенно: «Я этого не чувствую».

Генрих очень хочет посмотреть «Идиота» со Смоктуновским в постановке Товстоногова. Тот приглашает его на этот гастрольный спектакль в Лондон «всего час лететь».

Панова потом нам: «Что за человек. Одни мятые штаны чего стоят. Его не зря боготворят все молодые прозаики Ленинграда».

Еще в Ленинграде: «Я соскучился по дому». А ему еще лететь в Тбилиси.

Мы говорили о Евгении Гинзбург, о «Крутом маршруте».

Из дневника Р.

8 октября. Молодые со Львом в Атеистическом музее, а мы остались в сквере у Казанского собора.

— Когда я научусь писать, я напишу о своей семье. Напоминаю ему слова Хемингуэя про Оук-парк (что не может писать, иначе сильно оскорбит либо родных, либо правду).

— Нет, дело не только в том, чтобы не обидеть родных.

В Атеистическом музее — картины, гравюры — изображения казней, погромов, аутодафе, орудия пыток, статистика жертв инквизиции, процессы ведьм. Катарина и Рене взволнованы, возмущены: «И они называли себя христианами. И сейчас есть такие же, дай им только оружие». Раймунд спокойнее, скептичнее: «Здесь все так же неуклюже и безвкусно, как у нас в антикоммунистической пропаганде».

Когда возвращаемся в сквер, Генрих говорит почти теми же словами. Он уже раньше видел этот музей.

Пытался объяснить ему, что он — пролетарский писатель. Он задумчиво: «Не знаю, может быть. Но вот Грасс действительно пролетарский писатель. Он видит и чувствует всё, как рабочие. Его точка зрения на всё всегда пролетарская, всё мировоззрение».

Спорили об американской культуре. Мы защищали ее. Он: «В Америке прекрасные писатели. Бывают прекрасные кинофильмы. Разумеется, есть замечательные ученые. Но американская культура без корней и слишком материалистична. В ней нет мистики, нет метафизики».

13 октября. Бёлли возвращаются из Тбилиси. Мы идем в ЦДЛ, и он туда приходит. Рассказывает (Коржавину), что английский начал учить, когда ему был сорок один год, восемь лет тому назад. Читал книгу Нексе об Испании, которая ему очень понравилась. Долго разговаривает наедине с Ириной Роднянской, держит в руках номер журнала «Вопросы литературы», где напечатана ее большая и замечательно интересная статья о его творчестве.

«Люблю Диккенса. Он достаточно велик, чтобы позволить себе сентиментальность…»

Вечером у С. произносит тост за «Левину неисправимость». На вопрос И., каково быть знаменитым, отвечает: «Очень скучно».

Из дневников Л.

14 октября. С Генрихом и ребятами у Эренбурга. Он болен, но курит непрестанно и отмахивается, когда говорим об этом. Эренбург чрезвычайно радушен, впервые вижу его таким любезным, явно хочет понравиться. Показывает квартиру, картины, хвастает ими.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});