Ржаной хлеб с медом - Эрик Ханберг

Давид должен был в школе писать первое сочинение «Мое осеннее приключение». Помню его наизусть.

«Я пнул картошку ногой. У картошки болел бок. У меня болело сердце. Я никогда больше не буду пинать картошку ногами».

Учительница поставила за сочинение пятерку. И прочла его классу. Все удивлялись. Как? За четыре предложения пятерка?

В то время, когда Аусеклис только начал работать, от агрономов требовали, чтобы они строго следили за глубиной борозды, постоянно ее измеряли. Сейчас разве меряют? Что-то не слыхала. Аусеклиса нельзя было обмануть ни на сантиметр. Сделает пять шагов и зовет виноватого: «У тебя не хватает двух сантиметров». — «Не может быть, агроном!» — «Давай мерь!» Меряет — ровно на два сантиметра меньше. Всех держал в узде своим глазомером. Те, кто гнал трактор без зазрения совести, завидев издали агронома, сами старались перемерить. Глазомер тут был ни при чем. Однажды Аусеклис зацепил голенище кирзового сапога за гвоздь и отодрал кусочек кожи, как раз на той высоте, какая должна быть у борозды. Когда его перевели в семеноводство, то на вечере механизаторов Аусеклис раскрыл свой секрет. Мужики смеялись до упаду. Но слава его живет до сих пор. «Да, нашего агронома не проведешь, у него глаз — ватерпас. Знаем его!»

Николай падок на всякие розыгрыши. Когда Хелвиг купил «Жигули», никого по дороге не подсадит, не подвезет. Шпарит и шпарит, будто не видит никого. «Жмот!» — сказал Николай. И неспроста. Однажды все конторские бросаются к окнам. «Ой, у Хелвига «Жигули» горят!» Хелвиг выскакивает во двор, не знает, что хватать. Льет воду. Срывает с теплиц соседа Тиллужа пленку и — на машину. Дым валит пуще прежнего. Хелвиг ведрами таскает землю с тиллужских грядок. Вроде бы дыма поубавилось, рассеивается понемногу. Когда воздух снова чист, Хелвиг смотрит — машина цела. Лишь под колесами валяются остатки дымовой свечи. Теперь разве Хелвиг промчится мимо! Всегда подсадит, любезно предложит подвезти. А Николай делает вид, что не имеет к дыму никакого отношения.

Матис у меня такой муж, что лучше и не пожелаешь. Но, видно, наскучило ему крутиться все время в одном колесе с четырьмя мальчишками, садом и скотиной. Чувствую, стал какой-то небрежный, ну как бы сказать, отсутствующий, что ли. В постель идет как на барщину. Вначале я не обратила внимания. Что тут удивительного — силачи тоже устают. А потом гляжу: вертится около той лисички. Помните? Контрольным ассистентом проработала несколько месяцев и уплыла, качая глобусом. Чего-чего, а это она умела. Мужик оглянется, аж трубку выронит изо рта. И мой добряк соблазнился. То ли случайно, то ли вся сила на лисичку ушла, но у меня не завязалось дитя, не понесла я ребеночка. Думаю, кому пожалуешься? Радуйся, что растут четверо сыновей. У другой и одного нет. Жаль только, что я, такая молодая, должна остаться бесплодной.

Как-то раз поехала на велосипеде в магазин. Не доехала до Колиней, где эти большие поля, как в переднем колесе лопнула камера. Толкай теперь девять километров руками. А покупки тяжелые. Тащусь помаленьку. Слышу, за купой деревьев трактор тарахтит.

Выползает сосед Андис. Картошку, мол, окучивал. Видит, как мучаюсь, спрашивает: «Ты что, велосипед только для форсу берешь, раз толкаешь руками?» — «Камера лопнула. Был бы ты настоящий мужик, заклеил бы». И смотрю на него. Что ему делать? Слезает с трактора, начинает развинчивать, вынимает камеру, склеивает. «Теперь надо дойти до воды, посмотреть, не пузырится ли». Идем к ручейку через поле тимофеевки. Камера в порядке, пузырей нет. Возвращаемся — и вдруг чего-то замялись. Он глянул на меня, я — на него. Матис у меня первый и единственный мужчина. А теперь рядом стоит другой. Матис, наверное, у лисички, как и во все остальные дни после обеда. Смотрю на Андиса и думаю, неужто я и впрямь пустоцветом стала? Тимофеевка как раз колос выгнала. А жаворонок на небе над нами трели выводит. Висит под облаком. Справа тимофеевка, слева тимофеевка, высокая, густая. Смотрю на Андиса, на жаворонка. Андис от удивления слова не может вымолвить. Мне тоже сказать нечего. Я тоже удивлена. Месяц спустя говорю Матису: «Давай не будем мучиться. Я чувствую, тебе со мной плохо. Найдешь другую женщину. Может, с ней опять в силу войдешь. Я больше не могу быть твоей женой, у меня будет ребенок от Андиса». — «От кого?» — «От Андиса». — «Почему от Андиса?» — «Вот так — от него». Пропал мой Матис, два дня, две ночи домой не возвращался. Наконец пришел и сказал: «Дурочка, все у нас будет хорошо».

Матис не верит, что Дзиркстелите от Андиса. «Думаешь, что ты этим Андисом меня ревновать заставишь?» Матис с сыновьями — как обычно с парнями, а Дзиркстелите не знает куда посадить, балует, как принцессу. И Дзиркстелите в Матисе души не чает. Заболит у него голова, тотчас приложит к вискам кружочки сырой картошки. На шею, на жилы поставит. Сразу проходит. Обожжет Матис пальцы, работая с моторами, Дзиркстелите натрет картошки, приложит к больному месту, обвяжет, сразу заживает.

Конрад у меня не ахти какой певец или там говорун, но когда после декрета решили по-новому праздники отмечать, не стало веселья. Без рюмочки, без стаканчика песня не рождается, разговоры не завязываются. На вечере механизаторов, к примеру, все сидят будто аршин проглотили. Вдруг мой Конрад в полной тишине спрашивает серьезно: «Чем наши песни плохи? Нужно только заменить неподходящие слова другими». — «Какие слова?» — спрашивают его. «Неправильные. Ну хотя бы в той самой старинной народной «Здесь пивал я, веселился, в этой маленькой корчме». Давайте споем: «Здесь най-най я веселился, в этой маленькой най-най!» Тут все обрадовались и как рванули — вы бы послушали. Все сразу стало на свое место. Шутка помогла. Теперь Конрада приглашают на торжества запевалой.

Илвар у меня светлая, чистая душа. Все время ездит к горе Озолкалн погоду узнавать. Ну прямо метеорологическая станция — предсказывает ясные дни. Никто ведь не знает, что с Озолкална на полдня вперед погоду видно.

Алфонс, когда маленький был, всегда нас с Матисом тащил в тележный сарай, покажи, мол, дрожки, которые бык забодал. Отец мне как-то рассказывал про соседского быка. Сорвался с цепи, забежал к нам во двор и кинулся на отца. Тому некуда деваться. Залез под дрожки и через другой конец — вон. Бык бодает дрожки и катит вперед. Закатил в мочильную яму, где мы лен мочили, и успокоился. Отец все спрашивал соседа: «Когда ты мне за дрожки заплатишь?» Однажды я рассказывала гостям про злоключение отца, а Алфонс, как услышал, сразу потребовал: «Покажи мне дрожки, которые бык забодал!»

В моей молодости мы все пели песню о Латгале «Отчий край мой прекрасный, край озер голубых…», хотя я родилась и выросла в Курземе. С этой песней меня встречали в школах. И я рассказывала детям, как я целилась и стреляла, чтобы такая песня могла быть и чтобы мы могли ее петь.

Но чем дальше я от войны, тем труднее мне стало рассказывать, как я целилась и стреляла. Дети смотрят на меня большими глазами. Удивляются, что я убивала. Теперь я больше не хожу, не хочу рассказывать про войну. Секретарь парторганизации сердится: «Почему не участвуешь в работе по патриотическому воспитанию?»

Разве это не ужасно, что я, мать, должна рассказывать, как я убивала чужих сыновей?

Алфонс еще учится в университете. Илвара я, может быть, обидела. Обещали с Матисом добавить денег на машину. А я написала председателю латвийского Комитета мира Андрису Веяну, чтоб взял всю нашу прошлогоднюю премию. Легче стало на душе. Илвар спрашивает: «Что так много дала?» Говорю: «Чтобы женщинам не надо было брать винтовки и целиться в сыновей, которые родились у других матерей».

Надгробный камень

В дяде Стрипине дети души не чают. Он умеет привораживать к работе. Бывает, так увлечет их, так заведет, что потом кажется — работа сама спорится. И борозда не длинная, и солнце не жарит, и дождь не страшен.

— Теперь мы должны отобрать плохие кусты. Вы ведь сами знаете. Бывают здоровые, больные и серединка наполовинку. Эти последние труднее всего отличить. Хитрющие, делают вид, что здоровые, а на самом деле притворщики. Клубеньки под ними на вид красавцы. По величине — как раз для посадки. Снаружи любо смотреть, а внутри полны всякой дряни. Вирусов — тьма-тьмущая. С этих полубольных и начинаются все беды.

Когда на картошку напали колорадские жуки, дядя Стрипинь кликнул детей:

— За каждого пойманного жука — копейка! Раздал баночки.

— В каждую баночку — сто жуков.

— Вы разве будете их пересчитывать?

— Зачем? Бросим жребий, кому выпадет, у того и пересчитаем.

Добычу дядя Стрипинь записывал в тетрадь. Как принесет кто баночку, проставит против фамилии галочку.

— Сколько уже у меня галочек?

— А у меня сколько?

— А у меня?

Галочками этими Стрипинь горы сворачивал. Недаром его тетрадки потом в музей попали. Придумал он их в те времена, когда юные помощники в борозде еле шевелились, каждую пятую картофелину каблуками в землю втаптывали. Стрипинь почесал затылок, поразмыслил, завел тетрадочку и стал чертить галочки, сколько кем сделано.