Двенадцать поэтов 1812 года - Дмитрий Шеваров

Какая все-таки горькая (и потому очень русская) судьба у Батюшкова: все пули и ядра войны с Наполеоном пролетели мимо него, а наследственная болезнь сразила в самом цветущем возрасте. Нет, недаром Батюшков так опасался вязкой рутины будней — он словно чувствовал спрятавшуюся там беду.

Сколько драгоценных лет было вырвано из его жизни душевным недугом! Какая зияющая пустота осталась в русской литературе там, где Константин Николаевич должен был жить и творить…

Батюшков умер в Вологде летом 1855 года. Похоронили его в Спасо-Прилуцком монастыре. Поэт завещал похоронить себя рядом с могилой Модеста Гревеница, сына своего племянника. Батюшков любил играть с маленьким мальчиком и горько оплакивал его раннюю смерть.

Свято-Прилуцкий монастырь находится близ Вологды, хотя и не на возвышенности, но в красивой излучине реки. Основан он был Димитрием Прилуцким, учеником преподобного Сергия Радонежского. Уединенность спасла монастырь в XX веке, и он, к счастью, не разделил судьбы вологодского Свято-Духова монастыря, где в 1853 году была похоронена сестра поэта Елизавета Николаевна.

Свято-Духов монастырь возник во второй половине XVII века на месте иноческих подвигов преподобного Галактиона, основателя Вологды. В 1950-е годы он был разрушен вместе с монастырским некрополем. На месте древней обители построили стадион «Динамо», куда я в детстве бегал вместе с мальчишками на футбол.

Только лет в двенадцать от старушки-соседки Клавдии Павловны Степановой я узнал о том, что стадион построен на костях славных предков. Помню, меня так поразило это известие, что название разрушенного монастыря — Духов — надолго стало синонимом чего-то трагического и скорбного.

А в Спасо-Прилуцкий монастырь, в село Прилуки, мы часто ездили с дедушкой. Садились на автобус у вокзала и ехали до конечной остановки. Потом шли по крутым валам к реке или бродили вокруг монастыря. Иногда мы приплывали сюда из города на лодке, которую брали на лодочной станции. Монастырь появлялся из-за поворота реки как сказочный Китеж.

Прилуки и притягивали меня, и пугали. Опустевшая заброшенная обитель (здесь уже не было военного склада, но не было еще и музея) жила какой-то невидимой жизнью, и прикосновения этой жизни я остро ощущал.

Время в Прилуках текло не так, как в городе. Оно, казалось, вовсе никуда не текло. Оно затаилось. Огромные монастырские башни подпирали низкое небо. Им помогали такие же древние и неохватные тополя. Кляксы вороньих гнезд чернели в кронах. От карканья ворон холодок бежал по спине.

И всегда тут было как-то безлюдно, сиротливо. От монастырского некрополя в советские годы уцелела лишь могила Батюшкова. Кажется, это была первая могила, которую я видел в своей жизни. Помню несколько покосившееся маленькое белое надгробие. Летом оно чуть выглядывало из заросшей травы, а зимой — чуть виднелось из-под снега.

Я еще не умел читать, и дедушка говорил: «Здесь лежит Батюшков…» И слово «Батюшков» звучало как вздох о чем-то милом и родном.

Это милое и родное я бы назвал сейчас детством русской поэзии. Как всякое детство, оно невозвратно. Как всякое первое счастье, оно незабвенно…

* * *

Странные сближения, о которых писал Пушкин, бывают не только в литературе и в «большой» истории, но и в нашей жизни.

Именно к Прилуцкому монастырю я приехал, когда у меня родилась первая дочка и я нигде не мог купить детскую коляску. И вот вдруг услышал мимоходом: в Прилуки, в местный магазин, завезли прибалтийские коляски.

Я примчался, зашел в тесное сельпо, где среди всякой всячины, в темном закутке нашел коляску. Это была восхитительная коляска, сделанная в городе Лиепая. Снаружи синяя, а внутри белая с небесно-голубыми цветочками. Других вариантов не было, да мне и не нужны были другие. Я уже смотрел на эту коляску, как на родную. Будто чувствовал, что рядом с ней я проведу лучшие минуты жизни.

Лихорадочно подсчитал деньги: как раз хватит. Мне пробили чек. Я выкатил коляску на пыльную площадь. Вскоре показался обшарпанный автобус. Не успел я подхватить коляску, как автобус набился под завязку. Пришлось его пропустить. К штурму второго я приготовился, но коляска не лезла в автобус — мешали поручни. Пассажиры, видя мои мучения, вызвались помочь и стали тянуть коляску на себя. Коляска стонала и скрипела от натуги, но пропихиваться в душный салон не хотела.

Вдруг какая-то старушка потянула меня сзади за рубашку: «Милок, не ломай добрую вещь. Ты покати ее просто, у нее же колеса…»

Я вдруг как очнулся, вернулся с коляской на землю. Автобус, грузно раскачиваясь, скрылся в клубах пыли.

Тут пошел дождь. Я подставил ему разгоряченное лицо и стоял так посреди площади совершенно счастливый: у коляски есть колеса, и их целых четыре! Два-три километра до дома я буду своими руками катить эту единственную в мире коляску — еще без ребенка, но уже полную блаженной радости.

Поднимая у коляски крышу, я обнаружил внутри большой кусок полиэтилена. Благоразумно было бы накинуть его на себя, но я укрыл полиэтиленом драгоценную коляску. Тротуара за городом не было, я продвигался по краю разбитой дороги, вдоль которой щедрой рукой были расставлены плакаты, славящие перестройку и ускорение. Мокрая джинсовка липла к спине, и я чувствовал, как у меня растут крылья.

Пересекая с коляской центр города, я заметил пеструю толпу людей на Соборной горке. В микрофон говорили речи, играла музыка. В иной час я бы непременно полюбопытствовал, что там происходит. А тут я только подумал: и что они там празднуют? Лучше бы посмотрели, какую красивую коляску я купил.

Потом оказалось, что в тот день, 29 мая 1987 года, исполнялось двести лет со дня рождения Константина Батюшкова, и на берегу реки ему открывали памятник.

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

ГВАРДИИ ПОЛКОВНИК ПЕТИН

(Иван Александрович Петин. 1788–1813)

Глава первая

Не видишь ли Петина? Вот добрый друг!

К. Н. Батюшков — Н. И. Гнедичу, декабрь 1810 г.

Первое впечатление. — Родители. — Пансион. — Знакомство с Батюшковым. — Первое ранение. — Поход в Швецию. — Битва у Индесальми. — Незабудки. — Опять война

Константин Батюшков вспоминал о первом впечатлении от Петина: «Счастливое лицо, зеркало доброты и откровенности, улыбка беспечности, которая исчезает с летами и с печальным познанием людей, все пленительные качества наружности и внутреннего человека досталися в удел моему другу. Ум его был украшен познаниями и способен к науке и рассуждению, ум зрелого человека и сердце счастливого ребенка…»[302]

Сохранился рисунок Батюшкова, на нем изображен молодой офицер — сильный, красивый, с чеканным профилем римского полководца. Считается, что таким Батюшков изобразил Петина. Сравнить не с чем — других портретов Ивана Петина до нас не дошло.

Он принадлежал к старинному дворянскому роду. Отец — Александр Борисович Петин, ротмистр в отставке. Учился Иван Петин в Московском Благородном пансионе вместе с Жуковским, Кайсаровым, братьями Тургеневыми. При выпуске был награжден золотой медалью, о чем 23 декабря 1803 года сообщила газета «Московские ведомости».

Басня «Солнечные часы», написанная двенадцатилетним мальчиком во время пребывания в Благородном пансионе, — одно из немногих сохранившихся произведений Ивана Александровича Петина. Очевидно, по просьбе Батюшкова эти стихи в 1811 году вошли в антологию Жуковского «Собрание русских стихотворений, взятых из сочинений лучших русских стихотворцев»:

На улице большой, широкой,На башне не весьма высокой,Для пользы, или для красы,Стояли Солнечны часы.Пока был день, и свет блистал,Пока он башню освещал:Кто мимо тех часов ни шел,Всяк, подходя, на них смотрел —Сокрылся день, и солнца нет:Никто к часам не подойдет.Счастливцы мира! Не гордитесь,И на того вы не сердитесь,Кто скажет вам,Что вы — подобны сим часам.

Юноша продолжил образование в Пажеском корпусе, где учился столь же блестяще, а потому по окончании корпуса Иван был определен в гвардию.

Бравый гвардеец, толковый и требовательный командир, знавший все тонкости армейской науки, в мирной жизни он производил впечатление застенчивого ребенка, часто краснел, стеснялся своих стихов.

Батюшков, вспоминая друга и размышляя о таинстве дружбы, писал: «Души наши были сродны. Одни пристрастия, одни наклонности, та же пылкость и та же беспечность, которые составляли мой характер в первом периоде молодости, пленяли меня в моем товарище. Привычка быть вместе, переносить труды и беспокойства воинские, разделять опасности и удовольствия теснили наш союз. Часто и кошелек, и шалаш, и мысли, и надежды у нас были общие…»[303]