Маршал Блюхер - Николай Кондратьев

Советская Родина отметила величавый подвиг своих верных сыновей высшей боевой наградой. Гордое имя Краснознаменных получили героический 6–й стрелковый, отныне Волочаевский, полк и бронепоезд № 8 «Освободитель». Орденом Красного Знамени были награждены: командующий фронтом С. М. Серышев, командир Сводной бригады Я. 3. Покус, военный комиссар B. П. Малышев, командир 6–го стрелкового полка А. Н. Захаров, начальник бронепоезда «Освободитель» И. А. Дробышевский и военком М. Д. Кручинин, командиры взводов и рот Г. В. Кондратьев, А. И. Суслов, C. В. Федук, командиры партизанских отрядов И. П. Шевчук, Ф. М. Петров–Тетерин, Д. И. Бойко–Павлов и многие рядовые народоармейцы — участники штурма Волочаевки, всего 67 человек.

Отступая, противник цеплялся за ранее укрепленные позиции и упорно, озлобленно защищал их.

С порученцем Александром Поповым и ординарцем главком Блюхер выехал в Казакевичево — в штаб Забайкальской группы. Дорог не было. Двигались по следу, проложенному прошедшими утром забайкальцами. К вечеру лошади выбились из сил. Пришлось идти пешком. Вскоре Блюхер почувствовал боль в пояснице, но спутникам своим ничего не сказал. Тишина. Только иногда ахнет раздираемое морозом дерево. Следы свернули в замерзшую реку. Справа и слева застыли в безмолвии угрюмые сопки. Блюхер обрадовался, увидев вдалеке горящие костры. Попов спросил:

— Что это за рать? Свои или чужие?

— Не знаю, — сказал Блюхер. — Дернула меня нелегкая поехать в такую глушь. Пошли на огонь.

— Может быть, я пойду вперед? И узнаю, свои или чужие? Все‑таки опасно.

— Опасно и вам, и мне, и ему, — кивнул головой на ординарца Блюхер. — Пойдем вместе.

Услышали слова:

— Под Хабаровском придется постоять. Огромадный городище.

— Ни черта! Под Волочаевкой так пугнули, что покатятся до самых японцев. Вот попомните мое слово.

— Наши! — облегченно вздохнул Попов. — Согреемся и отдохнем.

Бойцы сидели на валежнике, протянув к костру ладони. Блюхер подошел, попросил:

— Разрешите погреться.

Услышал:

— Никак, главком. Подвиньтесь, ребята!

Костер был жаркий, снимал холод и усталость. Рыжебородый высокий боец поставил перед главкомом котелок, предложил:

— Испробуйте за компанию. Правда, мясцо особого сорта. Побили кадеты лошаденку. Вот мы ее и схарчили.

Блюхер кивнул на своих спутников:

— Давайте три ложки.

— И три котелка, — улыбнулся рыжебородый. — Ешьте на здоровье.

Суп был густой, горячий. Мясо жестковато, видно, конь скончался в пожилых летах.

Подкрепившись, Блюхер спросил:

— Скажите, товарищи, а до Казакевичево далеко?

— Близко. Час хода. Ночью взяли, а все еще горит.

— Пойдемте, товарищ Попов, — поднялся Блюхер. — Надо застать на месте штаб группы.

Снова заныла поясница. Шли долго. Почувствовав запах гари, Блюхер сказал проводнику–народоармейцу:

— Возвращайтесь к своим. Теперь‑то найдем.

В штабе Забайкальской группы Блюхер узнал подробности упорного боя за Казакевичево. Сказал угрюмо:

— Упустили белую рать. Придется еще долго сними возиться. Люди не вынесли напряжения. Считай, неделю не спали. Да и кормим скверно. Как только на ногах держатся.

На следующий день Блюхер выехал в Хабаровск, который был занят без боя 14 февраля. Допросив пленных офицеров, главком решил обратиться к войскам генерала Молчанова с предложением прекратить дальнейшее, явно безнадежное сопротивление.

На первое обращение, посланное накануне штурма Волочаевки, командующий белоповстанческой армией Молчанов не ответил. Может, теперь, после разгрома частей генерала Аргунова, командарм понял, что ему придется спасаться в так называемой нейтральной зоне, охраняемой японскими орудиями.

Блюхер писал долго, тщательно отбирая слова: «…Вы не ответили на мое первое письмо потому ли, что ваши руки разучились писать искренние русские слова без диктовки закулисных суфлеров, или потому, что вы еще верите в торжество приморской кривды над русской революционной правдой, меня это интересует мало.

…Какое число русских мучеников приказано вам бросить к подножию японского и другого иноземного капитала?

Сколько русских страдальческих костей необходимо, чтобы устроить мостовую для более удобного проезда интервентских автомобилей по русскому Дальнему Востоку?

Нет, генерал, мы этого не позволим. Мы, мужики, защищающие свое родное достояние, свою родную революционную русскую землю, впервые в течение столетий увидевшие свою истинно народную власть.

…Мы победим, ибо мы боремся за прогрессивные начала в истории, за новую в мире государственность, за право русского народа строить свою жизнь так, как подсказывают ему его пробужденные от векового оцепенения силы.

Вы погибнете, ибо вы продали шпагу для защиты чужеземных интересов кучке грубых и жадных коммерсантов, не имеющих ничего общего с историческими задачами национального возрождения.

Для того чтобы облегчить ваше положение, я предлагаю вам следующее: не допуская каких‑либо обид или оскорблений, я гарантирую полную неприкосновенность личности и свободное возвращение на Родину всем подчиненным вам войскам»[67].

В комнату вошел начальник полевого штаба Луцков и положил на стол исписанные листы бумаги:

— Вот сочинил послание генералу Молчанову. Все‑таки когда‑то вместе служили. Может, и поймет. Поправьте, если что не так…

Блюхер прочел довольно длинное письмо, улыбнулся:

— Все правильно, Петр Анисимович. Лишь одно маленькое замечание. Вы в конце пишете: «Я сам не боялся ехать в стан гродековцев уговаривать их бросить авантюру и не боюсь поехать к вам и ехать куда угодно, только бы достичь прекращения бесцельной гибели русских людей». Не пустим мы вас в волчью пасть. Они вас яростно ненавидят. Помните, как трудно было вызволить из белогвардейского плена вашу супругу, Елену Васильевну. Хорошо, что нам удалось подобрать для обмена жену министра иностранных дел марионеточного белогвардейского правительства Михайлову.

— Как же, великолепно помню и никогда не забуду. Спасибо вам огромное за Елену Васильевну!

Блюхер вызвал Русяева, попросил:

— Виктор Сергеевич! Подготовьте эти письма Для вручения генералу Молчанову. Их повезет Павел Подервянский. У него уже есть некоторый «дипломатический» опыт.

Павел Подервянский выполнил задание главкома и 22 февраля доставил в штаб белоповстанческой армии письма Блюхера и Луцкова. Генерал Молчанов снова уклонился от прямого ответа. Он спешно отводил уцелевшие от разгрома части в нейтральную зону, под защиту японских оккупантов.

…Главком В. К. Блюхер вернулся в Читу. На вокзале он увидел состав, окруженный оборванными, исхудалыми, грязными ребятишками. Спросил дежурного по станции:

— Откуда они и куда следуют?

— С Поволжья. Сильнейшая засуха была. Говорят, тридцать пять губерний голодают. А это — сплошь сироты. Привезли к нам. И куда девать такую ораву — ума не приложу. Разбегутся, воровать начнут.

Блюхер поспешил домой. Ласково поздоровался с женой и ее сестрой. Торопливо рассказал об эшелоне голодающих детей и попросил жену съездить на вокзал и взять одного ребенка на воспитание.

— Я возьму круглую сироту. Как дочку будем растить, — сказала Галина Павловна.

— Вот именно — как свою! Только подбери самую худющую, неприглядную, некрасивую. Такую, от которой все откажутся.

— Хорошо! Я так и сделаю.

Вместе с Галиной Павловной на вокзал пошла ее сестра Варвара.

Часа через два они вернулись с худенькой чем‑то напуганной девочкой, которая все время повторяла:

— Дяденька, дай корочку, Христа ради. Тетенька, дай корочку круглой сиротинке Кате.

Василий Константинович подошел к девочке, сказал улыбаясь:

— Ты теперь не сирота, Катюшенька. Ты наша дочка.

— Дай корочку, дяденька. Век помнить буду.

— Сейчас вымоем руки и будем вместе обедать.

— Сперва дай корочку, дядя…

Василий Константинович посмотрел на жену. Та поняла, быстро отрезала кусок хлеба, подала Кате. Она схватила хлеб двумя руками, отошла в угол. Ела жадно, давилась.

Василий Константинович попросил Варвару Павловну:

— Отмойте, пожалуйста, Катю. И смажьте чем там полагается ее болячки. А мы с Галей пойдем в город и купим кое‑что из одежды.

На улице Галина Павловна призналась:

— Кажется, я жестоко ошиблась. В вагоне к нам подошла белокурая хорошенькая девочка, прижалась ко мне, кричит: «Ты моя мама. Я узнала тебя». Мне так хотелось сказать—-да, я твоя мама. И не решилась. Ты приказал взять самую неприглядную. Более страшной не было.

— Ты поступила правильно, Галя. Девочка придет в себя. Мы ее вырастим и воспитаем[68].

В тот же день детей–сирот усыновили многие работники штаба, служб, военно–политического управления.