Наказание свободой - Рязанов Михайлович

— Мните и комкайте, как хочете, я через минуту сделаю её как новенькую.

Один наивный нашёлся. Он долго и старательно тёр листок меж ладоней.

— Эй, дорогой, не до дыр, — остудил его пыл Коля, получил клочок и направился не спеша к параше, бросив на ходу «спасибо».

Немало издёвок, далеко не безобидных для воровского авторитета, пришлось выслушать простаку, опрометчиво ввязавшемуся в Колин «фокус». А Интеллигент возвышался на параше во всём своём величии, как владыка на троне.

И я уверился, что мнимая интеллигентность Коли — маска в его личном спектакле. Он может легко сменить её, надеть другую. Если ему это покажется выгодным. Хорошо, что в моей, пока такой куцей жизни уже встретились настоящие интеллигентные люди, сравнивая с ними, я мог определить, кто же передо мной. И вот что удивительно: я лишь ступил в камеру, а у меня возникло смутное ощущение, вернее, я почувствовал на себе чей-то пристальный, цепкий взгляд. Именно такой взгляд был у Коли Интеллигента. И это ощущение, что тебя постоянно разглядывают, следят за каждым твоим движением, на блатном жаргоне — секут, не покидало меня до последней минуты пребывания в БУРе.

Эта минута наступила следующим утром: открылась дверь, и надзиратель произнёс:

— Заключённый Рязанов! С вещами на выход.

Я цапнул голубой чемодан и ринулся вон из вонючего каменного мешка, но в этот миг меня пронзило слово: «логика»!

И, поставив чемодан, я почти побежал к тому месту, где обитал Коля.

— Не забыл свою науку? — хитро улыбнулся Интеллигент. — На, получи. Не в замазке?

— Спасибо, — в замешательстве сказал я, бегом бросился к двери, где нетерпеливо бренчал ключами надзиратель. Подхватил чемодан, шагнул за порог и почувствовал огромное облегчение. Как будто скинул невидимые путы. И даже словно бы чему обрадовался. А ведь впереди меня ждала отнюдь не воля, а лагерь. Штрафной. Однако под опекой надзирателей, насколько это покажется невероятным и нелепым, я почувствовал себя не столь угнетённым. Исчезло ощущение пристального наблюдения за тобой, которое не оставляло меня ни на секунду в камере. Хотя, конечно же, и надзиратели с меня глаз не спускали — по обязанности. Но это было другое внимание. В нём отсутствовала опасность неожиданной расправы неизвестно за что. Просто они были надзиратели, а я — просто заключённый. Всё встало на свои привычные места.

Дальнейшие события, цепляясь одно за другое, позволили мне заглянуть в логику лишь недели через две. Я сразу обнаружил отсутствие одной половины форзаца. Вот почему знакомым показался мне листок в руках Интеллигента, предназначенный для «фокуса». Не трудно представить, что стало бы с книгой, забудь её в камере.

P.S. После семидесятого года, когда начались и в течение многих лет с завидной регулярностью продолжались всевозможные преследования за публикацию моей статьи «Почему погибла рабочая Евдокия Владимирова?», я с большим удивлением, проанализировав все события, пришёл к ошеломительному выводу: партийно-чиновничья система и «законы» преступного мира — аналогичны! Кто и у кого заимствовал? Ещё раз, взвесив все факты, неотвратимо пришёл к однозначному выводу: хотя они идентичны, как близнецы, но всё-таки компартия в своей практической деятельности заимствовала у преступного мира их «законы» и образ жизни «по понятиям».

В основе обеих систем лежала всепронизывающая ложь (в глобальном масштабе) и дичайшая всеохватывающая бесчеловечность. Но тогда мне ещё верилось, что в партийном госаппарате должны сохраниться здоровые силы. Где? Вероятно, в тех органах, которые охраняют эту систему и, главное — коммунистическую идеологию, ту, ленинскую, истинную. Но я ошибся в своих логических рассуждениях. И жестоко расплатился за свои заблуждения.

2009 год Здравствуй, поседевшая любовь моя…

На Колыме, где тундра и тайга кругом,Среди замёрзших елей и болот,Тебя я встретил с твоей подругой,Сидевших у костра вдвоём.Шёл крупный снег и падал на ресницы вам.Вы северным сияньем увлеклись.Я подошёл к вам и подал руку.Вы, встрепенувшись, поднялись.И я заметил блеск твоих прекрасных глаз.Я руку подал, предложил дружить.Дала ты слово быть моею,Навеки верность сохранить.В любви и ласках время незаметно шло,Пришла весна, и кончился твой срок.Я провожал тебя тогда на пристань.Мелькнул твой беленький платок.С твоим отъездом началась болезнь моя.Ночами я не спал и всё страдал,И проклинал я тот день разлуки,Когда на пристани стоял.А годы шли. Тоской себя замучил я.Но близок встречи час, любовь моя!По актировке, врачей путёвке,Я покидаю лагеря.И вот я покидаю мой суровый край,А поезд всё быстрее мчит на юг.И всю дорогу молю я Бога:«Приди встречать меня, мой друг!»Огни Ростова поезд повстречал в пути.Вагон к перрону тихо подходил.Тебя, больную, совсем седую,Наш сын к вагону проводил.Так здравствуй, поседевшая любовь моя!Пусть кружится и падает снежокНа берег Дона, на ветки клёнаИ на твой заплаканный платок.

Именины под колуном

1954, конец мая

Накануне блатные принудили меня отдать им все дурманящие препараты, только что полученные с аптечного склада. Так они поступали всегда, и с моими предшественниками — тоже. А ранним утром в процедурную, где я готовился к приёму больных, ворвался устрашающего вида незнакомый мне зек, видимо из вчерашнего этапа. По пути он кого-то из ожидавших приёма долбанул, я слышал ругань: «куда прёшься без очереди?», шмякающий звук удара кулаком по лицу, звук падения тела. И вот он, всесокрушающий, рядом.

— Лепила, подширни!

И нетерпеливо засучил рукав куртки, обнажил сплошь исколотую локтевую вену.

Это — приказ. Подширнуть — сделать инъекцию наркотика. Вглядываюсь в глаза «клиента», стараюсь угадать, кто передо мной: блатарь-наркоман? сумасшедший? Просто оголтелый наглец из околоблатной мрази? Внешне он не напоминает бешеного наркомана, готового на любую выходку, лишь бы впрыснуть в кровь дозу успокаивающей, блаженной отравы. И на зачуханного чиканашку[156] не смахивает. Те обычно истощённые, заискивающие. А этот — упитанный, даже ожиревший верзила. Похоже, из приблатнённых. Или из палачей. Таких вот мордоворотов урки прикармливают, держат возле себя, как цепных псов, готовых по первому знаку «хозяев» наброситься на любого, избить, придушить, покалечить, убить. Словом, холуй.

— Вчера приходил Пан и забрал все калики-маргалики.

— Не еби мо́зги, лепила. Меня на морковке не проведёшь. Я тебя насквозь вижу. Вколи шустрее, а то ломать начинает.

Во мне мгновенно закипела ненависть к этому подонку. Поэтому я не испытываю к нему и малейшего страха, хотя он давит меня свирепым взглядом.

— Я тебе по-русски говорю: у меня ничего нет, иди к Пану.

Могу теперь признаться: у меня имелось кое-что из так называемых каликов-маргаликов. И стоило мне выполнить наглое требование верзилы, этот рассказ писать не пришлось бы. Но, не имея никакой возможности уберечь медикаменты из группы А и кое-что излюбленное блатарями, я твёрдо решил не потакать ханыгам.[157] Я слишком явственно помнил, как в «хорошем» концлагере в Черногорске у меня на глазах скончался паренёк лет двадцати, обкурившийся коноплёй. Кстати сказать, в обилии росшей на земляных крышах огромных бараков, построенных военнопленными японцами в сорок шестом, нашими предшественниками в освоении Хакассии.

Кого-то из знакомых наркоманов, тяготеющих к медсанчасти, мне было жаль, других я с трудом переносил, знал одно чётко: помочь зельем — навредить им же. Или — убить. А я не хотел никого убивать. К тому же не понаслышке знал, что такое курить дурь (анашу), чтобы хоть на время забыться от кошмара, окружавшего меня и терзавшего каждую клетку моего существа.

Втянувшись в эту пагубную привычку, с огромным предельным напряжением всех своих сил поборол-таки, казалось, непреодолимое влечение. Мучения отвыкания, пожалуй, не с чем сравнить. Их не желаю никому. Вот почему ещё у меня так напряжённо складывались отношения с ханыгами. До сего дня их домогания мне удавалось отражать довольно легко. И сейчас я почувствовал: ни за что не уступлю. Как бы он себя ни повел. Возможно, и он своим звериным чутьём уловил мою решительность. Поэтому далее события развивались стремительно: эта туша под центнер весом неожиданно легко вскакивает с табурета и обеими лапищами вцепляется мне в горло, продавливая сквозь чёрные от чифира зубы:

— Ты подширнёшь, сука! Подшырнёшь![158]