Дом, который построил Дед - Борис Васильев

— Пакет гражданину Арбузову. Лично.

Он еще раз перепроверил, кто из матросов носит эту фамилию и кого все именуют Гарбузом, потому что в речи невзрачного не было и намека на украинский акцент. И опять тот же чахоточный протянул руку. Старшову пришлось верить жесту: требование предъявить документ здесь было опасно, это он уже понял.

— Вслух читай, Гарбуз, — потребовал рослый.

— Если вслух зачитаю, курьера убрать придется.

— Не впервой.

— А если он безвинный? Может, товарищи Дыбенки вас так ничему и не научили?

Не ожидая ответа, Арбузов углубился в чтение письма, которое достал из конверта, предварительно изучив сургучную печать. Читал очень внимательно, неспешно, матросы молча дымили махоркой, а Старшов едва ли не впервые в жизни переживал состояние, близкое к ужасу. Ему не единожды случалось испытывать страх, но то бывало в боях, и он научился подавлять его, потому что всегда ощущал долг перед теми, кого вел за собой, кто вверял ему свои жизни. А здесь, в полутемном прокуренном кубрике, он почувствовал себя жертвой хозяев, каприз которых — нет, даже не каприз, поскольку и сам-то каприз есть проявление человеческое, а некое абстрактное, вне-человеческое решение, продиктованное непонятной, механической целесообразностью, — способен враз перечеркнуть его жизнь без всякого повода, просто так, по одному слову или движению бровей. И сопротивление тут бесполезно, как бесполезна мольба на эшафоте. Сердце его сжалось, а он не решался глубоко вздохнуть и, чтобы снять дикое напряжение, протянул руку, взял со стола кисет с махоркой и клочок газеты и начал сворачивать цигарку, больше всего на свете боясь, что руки его задрожат. Но ему удалось не уронить ни крошки, свернуть цигарку, и тут рослый матрос, кисет которого он стянул со стола, чиркнул зажигалкой, продолжая глядеть на него с угрюмым удивлением. Леонид прикурил, затянулся, сердце отпустило, и он огляделся. Арбузов смотрел на него задумчиво и серьезно, последняя пара матросов, сблизив головы, дочитывала письмо.

— Как на духу, — сказал один из них, возвращая письмо Арбузову.

— Сначала вопросы. Для ясности, — сказал Арбузов.

— Большевик?

— Нет.

— Сочувствующий им?

— Тоже нет.

— Значит, сам пришел к Дыбенке?

— Еще раз нет, — Старшов понял, что от него ждут объяснений, и коротко рассказал, при каких обстоятельствах он познакомился с Павлом Ефимовичем, уже сообразив, что того здесь за что-то очень не любят. И закончил: — Я передал пакет и выполнил приказ.

— А что разнюхать велели? — спросил рослый матрос.

— Просили уговорить вас принять участие в охране Таврического дворца. Об этом говорил Железняков. Нюх не по моей части, я — офицер.

— От кого охранять Таврический?

— Это мне неизвестно. Учредительное собрание все-таки.

— Может, кончим бодягу? — угрюмо поинтересовался рослый. — В камбузе бачками стучат.

— Ступайте, — сказал Арбузов. — Мне так любопытно, как меня уговаривать будут, что и есть не хочется.

— Пошли, братва, — рослый встал, сграбастал свой кисет, но, подумав, бросил его на стол перед Леонидом и вместе с остальными вышел из кубрика.

— Значит, очень хотят, чтобы именно анархисты защищали Учредиловку, — помолчав, сказал Арбузов. — Анатолий — попугай: что Дыбенко вякнет, то он и прочирикает.

— Железняков сам анархист.

Арбузов усмехнулся грустно и мудро, как показалось Леониду. Может быть, так улыбался бы какой-нибудь сказочный дед, в сотый раз терпеливо разъясняя бестолковому внуку, что день наступает совсем не оттого, что внук наконец-то пробудился от ночного сна.

— Ну, давай. Агитируй. Только сперва бекешу расстегни, жарко будет.

— Агитировать бесполезно.

— Зачем же шел?

— Приказ. — Старшов расстегнул бекешу.

Арбузов быстро, но очень внимательно глянул в глаза:

— А не исполнишь его, потому что смерти боишься?

— Боюсь, — Леонид выдержал взгляд. — И все же скажу, что Учредительное собрание под угрозой срыва. Нужен порядок, а вы, как мне показалось, способны его обеспечить.

— Анархия — мать порядка.

— Слыхал.

— А понял? — Арбузов подождал ответа, но Старшов промолчал, поскольку этот основополагающий лозунг анархистов всегда представлялся ему бессмысленным.

— Вижу, что нет. В любом государстве — при царе ли, при капитале или при большевиках — отцом порядка будет власть. В ее руках — кнут, застенок, виселица, и народ подчиняется от страха, а не из уважения. И мы, анархисты, отрицаем всякую власть. Не сразу, конечно, не завтра, но скоро, как только основная масса идею нашу поймет. Мы построим мир без начальников, без полиции, тюрем, без всякого принуждения: большевики о том, что мы хотим сделать, даже врать не решаются. А мы построим!

Последнюю фразу Арбузов вдруг выкрикнул, и Старшову показалось, что глаза его сверкнули ледяным огоньком фанатизма.

— Мы построим такое общество, в котором люди будут соблюдать порядок и закон не потому, что сверху кнут, а потому, что внутри каждого уважение и гордость. Почему, спросишь? Потому что мы сами рождаем порядок. Не законы, не приказы, а люди, мы сами, и не власть — отец порядка, а анархия — мать порядка. Трудно уразуметь? Нужна разъяснительная работа, пример нужен. А главное, так то понять нужно, что народ ни в чем не виноват. Он привык веками жить под гнетом властей, а потому и обманывать их. И власть есть враг народа. Не кадеты, как объявили, а любая власть — всегда враг А Железняк, — он пренебрежительно махнул рукой. — Форсит Железняк. В феврале красный бант нацепил, а когда немодно стало — черный: вот и весь его политический принцип.

Арбузов мучительно закашлялся, зажал впалую грудь. Вытер обильный пот, потянулся за кисетом.

— Чахотка у тебя, — вдруг сказал Старшов. — Не курил бы.

— Дым прогревает. Да, насчет Дыбенки, для сведения. Как он нас, флотских, в июле за демонстрацию агитировал. Пять раз слово брал: мол, опять мирная демонстрация, братва, но чтоб с оружием. Насчет оружия мы сразу отмели: провокация. Однако пошли многие. А что вышло, сколько братвы погубили? И когда он в октябре опять насчет Зимнего стал давить, Центробалт сказал: баста. И балтийцы не пошли. Одна «Аврора» да Гвардейский экипаж. Если большевики тоже за Учредиловку, так зачем было Керенского валить? Но им же не Учредительное собрание нужно, им власть нужна. А народ Учредиловку на данном этапе поддерживает. Так кто будет против, соображаешь? Братва почему тебя приняла без доверия? Потому что ты третий оттуда, от Дыбенки. Первый кое-кого у нас сманил: две роты к Таврическому уже ушли. Ну, второго сразу и стрельнули, как только он рот разинул. А ты… Нет, ты не врешь. Свободен.

Леонид встал. Чуть помедлив, спросил, с усилием глянув в глаза Арбузову:

— Я выполнил приказ?

— Отвечаю положительно.

— Тогда распишись на конверте.

— Значит, с двух сторон тебя Дыбенко зажал? — Арбузов поднялся, надел бушлат в рукава. — Ну, от меня он подарка не дождется. — Расписался на конверте, протянул Старшову. — Катер ждет тебя? Идем, провожу.

Старшов помедлил, подумал, застегивая бекешу. Потом сказал, вдруг решившись:

— У меня наган отобрали. А я с ним всю германскую.

— Наган вернут, но ты Дыбенко скажешь, что никакой опасности для Учредительного собрания мы не видим, а ихнюю авантюру заранее осуждаем и что настоящие анархисты против народа никогда не пойдут. Слово офицера с тебя беру. Пошли, пока братва бачки доскребывает.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

— Психический он, этот Арбузов, — сказал Дыбенко, когда Старшов, ничего не скрывая, доложил ему о посещении линкора. — И психически вредно влияет на балтийцев, и я поставлю вопрос. И все его факты — наглая ложь.

Он был недоволен, недовольства не скрывал, но и на Леонида его не выплескивал. Сесть, правда, не предложил, долго молча хмурился, а потом буркнул, не глядя:

— В распоряжение Железнякова.

— Значит, вместе порядочек на собрании наводить будем, — улыбнулся Анатолий, когда Леонид явился к нему. — Ладно, так решим. С приглашенными я работу продолжу, а ты дворец изучишь и составишь для Дыбенко схему караулов. Учти, не исключено, что товарищ, Ленин будет на открытии.

Новый год Питер встречал двояко: либо не обращал внимания на его приход, либо, наоборот, изо всех сил веселился с тем надрывом, который уже становился чертою характера, хотя его привычно выдавали за лихую бесшабашность. В центре открыто витийствовали о — вот-вот, еще несколько дней, господа! — неминуемом крахе Советской власти и уходе большевиков с политической арены. Поднимали тосты, более похожие на программные речи, члены запрещенной кадетской партии. В многочисленных привокзальных трактирах гуляли без речей и тостов, но между возлияниями звучали слова о сахаре, муке, топливе, измеряемых вагонами. Новый год обещал, но большевики, слушая эти обещания, ни во что не вмешивались, наблюдали только за порядком, разбросав для этой цели множество рабочих, солдатских и матросских патрулей.