Читающая кружево - Брюнония Барри

— Я хочу остаться с тобой.

— Твоя мать никогда тебе не позволит, — ответил Рафферти.

Больше она никогда не просила отца. Рафферти знал, что просить не в характере Леа, как и дознаваться о причинах перемен. Девочка не задавала вопросов. И слава Богу. Меньше всего Рафферти хотел, чтобы дочь знала, почему он перенес дату визита. Ей незачем знать, что он влюбился в Таунер Уитни.

Как правило, Рафферти сам готовил ужин на двоих. Чаще всего пасту, потому что Таунер охотно ее ела. Мороженое ей тоже нравилось. Иногда в Уиллоуз заезжал фургон с мороженым, и Рафферти шел за ним на пляж. Если работал допоздна, то по пути домой покупал мороженое в «Молочной ведьме». Особенно Таунер любила рожки, посыпанные шоколадной стружкой.

— На что ты смотришь? — спрашивал Рафферти.

Большую часть времени она глядела куда-то вдаль. Он не раз задавал этот вопрос, но, как правило, не получал ответа.

— На огни, — ответила Таунер. Она смотрела на окно Мэй. — Обычно у нее горит только одна лампа.

Она указала на два огня, которые вновь горели в окне матери.

«Один — если с суши; два — если с моря», — подумал Рафферти, но ничего не стал говорить вслух.

Его удивило, что Таунер заметила свет. Он решил, что это хороший знак.

То, что она не увидела моторку Джека, выходившую из гавани, тоже было приятно, хотя и по другой причине. То, что Таунер провела ночь с Джеком, было изрядным камнем преткновения, хотя оба об этом умалчивали. Впрочем, они почти ни о чем не разговаривали. И уж точно не обсуждали Джека.

Рафферти признал, что испытал облегчение, когда Таунер, рассматривая огни в окне Мэй, не заметила лодку Джека, которая направилась к проливу, где стояли ловушки на омаров, а потом, выключив ходовые огни, сделала крутой поворот направо, к Острову желтых собак.

Они с Таунер вообще мало говорили, иначе детектив непременно спросил бы о дневнике. Или это был своего рода сборник рассказов? Рафферти не знал, как правильно назвать тетрадь. Истории, которые он слышал от Евы, смешивались и видоизменялись в версии Таунер. Он понимал, что она заполняет пробелы в собственной биографии, что это своего рода терапия. Именно так она сказала, когда Рафферти попросил разрешения прочесть тетрадь.

«Да, можно, читай, если думаешь, что это поможет выдвинуть обвинение против Кэла».

Но сама Таунер не хотела вмешиваться в процесс никоим образом.

Рафферти прочел дневник неоднократно. И каждый раз у него возникало больше вопросов, чем ответов. На страницах были пометки, оставленные преподавателем, — занятия вел профессор из Бостонского университета, хотя Таунер там никогда не училась. Семинар был частью реабилитационной программы в клинике Маклин.

Рафферти смог установить достоверность некоторых фактов. Но прежний преподаватель давно ушел. Семинар был посвящен созданию художественной прозы, но это ничего не гарантировало. Преподаватель, возможно, не сомневался, что Таунер пишет о вымышленных событиях, и, разумеется, в ее рассказах присутствовала изрядная доля вымысла. Но там были и факты, которыми психически здоровый человек вряд ли захотел бы делиться со всем миром.

Он мог бы спросить Таунер о сестре, о любовном треугольнике, о том, почему она решила, что Джек на самом деле любил Линдли, а не ее. Но расспрашивать о подобных вещах было для него делом слишком личным и болезненным. Поэтому Рафферти перечитывал дневник вновь и вновь, пытаясь понять, в чем суть, сформулировать вопросы, которые он мог бы — и должен был — задать, как только наступит время.

Одну из глав читать было труднее всего. Именно тогда Рафферти понял, что у него проблемы. Больше всего в этой истории его интересовал не Кэл, а отношения Таунер и Джека.

Рафферти узнал о них все, что только можно, задолго до личной встречи. Во-первых, ему рассказала Ева, а во-вторых, Джек исповедался на собрании Общества анонимных алкоголиков.

Рафферти знал, как они познакомились, как Джек мирился со многими вещами, которых ни за что не стал бы терпеть, если бы не был влюблен. Как он каждый день ездил в больницу в надежде, что Таунер с ним заговорит. Как, уезжая, она сделала вид, что не знает его. «Притворилась, что не знает меня!» Джек чуть не плакал, говоря это. Разумеется, Рафферти было жалко бедолагу, но одновременно он осуждал парня. Ему хотелось верить, что Таунер никогда не любила Джека — по крайней мере по-настоящему.

Но Рафферти изменил свое мнение из-за недавних событий и дневника. Прочитав его, он понял, что когда-то Таунер любила Джека. Может быть, эта любовь продолжается до сих пор.

Именно из-за Джека Рафферти перестал посещать собрания салемского Общества анонимных алкоголиков. Не потому что его смущало присутствие Ла Либерти, тем более что в ближайшее время появления Джека как раз можно было не опасаться — он запил задолго до возвращения Таунер из больницы. Рафферти перестал ходить на собрания, потому что все знали о Таунер и он чувствовал себя виноватым. Не без причины: некогда именно детектив поручился в обществе за Джека.

— Так ли ты честен, Рафферти? — спросила у него Роберта, когда он в последний раз пришел на собрание.

Все замолчали. Именно об этом любой хотел спросить и не решался.

На работе было еще хуже. Каждой клеточкой мозга Рафферти понимал, что с ним случилось нечто очень скверное. И похоже, остальные тоже начали это замечать.

Шеф предупредил:

— Не угробь все дело только потому, что у тебя зудит.

— Пошел ты, — огрызнулся Рафферти.

Таунер находилась в больнице четвертый день, когда Рафферти арестовал Кэла за нападение. Можно было сделать это и раньше — и шеф торопил детектива, — но Рафферти понимал, что Кэл скорее всего окажется на свободе через двадцать четыре часа. Но если подождать до четырех часов вечера пятницы, формально предъявить обвинение удастся только в понедельник. И тогда Кэл проведет за решеткой выходные. Мелочь, а приятно. Вдобавок у Рафферти появится шанс допросить кальвинистов без вездесущего ока «мессии».

Допрос не принес результатов. Сектанты оказались еще упрямее своего лидера. Или им хорошо промыли мозги.

У Рафферти появилась другая идея, хоть и трудноосуществимая.

В понедельник он попросил судью не выпускать Кэла под залог, намекнув, что тот является угрозой для общества. В качестве доказательства детектив напомнил об избиении Эммы Бойнтон, после которого та ослепла и повредилась в уме. Рафферти предоставил медицинский и судебный отчеты в поддержку своих слов.

Адвокат Кэла, разумеется, это предвидел и отразил удар, предъявив безукоризненное досье подзащитного за последние тринадцать лет и хвалебный отзыв от мэра Сан-Диего.

В день слушаний зал суда был битком набит.

Сначала начальник полиции зачитал жалобы на Кэла от местных коммерсантов, которым кальвинисты мешали торговать, и от нескольких женщин — те признались, что сеансы экзорцизма предполагают применение телесных наказаний.

Потом слово взял Рафферти и рассказал судье, что Кэл — первый подозреваемый в деле об исчезновении Анжелы Рики, которая предположительно носит его ребенка.

Адвокат Кэла возразил, сообщив суду, что Анжела Рики по собственной воле покинула лагерь кальвинистов, чтобы вернуться домой и там родить.

Рафферти сообщил, что Анжела не вернулась к родителям и вряд ли собиралась это сделать.

Адвокат предъявил данное под присягой заявление, подписанное Кэлом Бойнтоном, в котором говорилось, что подзащитный никогда не вступал в сексуальную связь с Анжелой Рики.

Рафферти процитировал слова Анжелы о том, что ребенок, которого она носит, действительно от Кэла и что она намерена родить, пусть даже и не знает, как «мессия» к этому отнесется. Разумеется, тот не пришел в восторг. Рафферти намекнул, что у Кэла имелись и мотив, и средства.

— Сделать женщине ребенка не лучшая рекомендация для человека, который заработал немало денег, проповедуя целомудрие.

Кэл попросил позволения сказать несколько слов в свою защиту. Он произнес нечто среднее между проповедью и рекламным текстом, причем в процессе уподобил себя Джону Ньютону — автору гимна «Небесная благодать». Сначала Ньютон был развращен и нераскаян — закоренелый грешник, работорговец. Как и Кэл, он обрел в море освобождение от грехов и точно так же избрал путь евангелистского проповедника.

— Спасен Божьей милостью и высшим вмешательством, — подытожил Кэл и вопросил, обращаясь к слушателям — адвокатам, судье, кальвинистам и горожанам, которые пришли на заседание суда: — Кто из вас не верит в искупление? Кто первым бросит камень?

В заднем ряду сидели члены церковного совета. Пресвитерианский священник шепнул методистскому, что охотно бросил бы камень, если бы мог попасть Кэлу в голову. Именно пресвитериане чаще других страдали от выходок Кэла и от того, что он называл себя кальвинистом, — это слово долго ассоциировалось именно с пресвитерианской ветвью протестантизма. Не то чтобы они цеплялись за название: прозвище «кальвинисты» было ночным кошмаром пресвитериан, и в течение многих лет они старались от него избавиться. Пресвитериане не собирались извлекать выгоду из внимания «желтой прессы», которую вдохновлял Кэл.