Некогда жить - Михаил Евдокимов

– Сыщик! – не выдержав, ухмыльнулась «экономка». – Ищет там, где запрятал бы сам… А прятать-то самому нечего, – едва сдерживаясь от смеха, заключила она.

Когда «сыщик» вернулся, супруга безукоризненно сидела на прежнем месте и продолжала стряпать.

– Ну, как? Легче стало? – участливо спросила она.

– Не тваво ума дело… Бросай пельмени-то! Кипит уже давно.

Через несколько минут на столе стояла большая чашка, полная исходящих ароматным духом пельменей, и две граненые стопки, до краев наполненные «антискукотином». Выпили безо всяких тостов. Ели тоже молча. Попытки Домны разговорить старика ни к чему не привели. Угрюмый Панас наполнял опустевшую посуду, и они тут же, не чокаясь, опорожняли каждый свою. Пили… Закусывали… Снова пили…

Хорошее настроение к старику не приходило. «Антискукотин» был бессилен.

Чашка вскоре опустела. В бутылке оставалось на донышке. Дед засыпал новую партию пельменей в кипящую воду и, разлив последние капли по стопкам, сел в ожидании горячего. Взглянув на свою старуху, Панас вдруг решил, что ей уже достаточно и одним движением перелил из ее стопки в свою.

– Ты чего эт?

– Боюсь, дурно станет. Вона глаза-то, прям те бык разъяренный!

Старуха медленно поднялась и неуверенной походкой направилась к выходу, прихватив фуфайку и платок.

– Куда еще? – строго спросил дед. – Ночь уж…

– Пойду к сос-седям, уксс-су возьму, – совсем невнятно заговорила та.

– Иди-иди, – пробурчал Панас. – Щас тебе и уксусу, и перчику… все дадут.

Тем временем Домна допила в сенях остатки своей персональной и, приговаривая: «Сначала твою, а потом сяк свою», – покачиваясь, отправилась к соседям, что через дорогу.

Зима в этот год была очень снежной. Заборы были занесены снегом так, что местами их вообще не было видно. Большинство жителей деревни протаптывали дорожку по сугробу и ходили прямо через забор. Торчавшие из-под снега штакетины, которые до момента Домна преодолевала легко, сейчас оказались для нее серьезным препятствием. Она зачем-то нагнулась, взялась за них руками и осторожно стала переставлять, сначала одну, потом другую ноги. Но тут невидимая сила покачнула, старуха несколько раз прокрутилась вокруг себя и повалилась в снег. Поднимаясь и отряхиваясь, она увидела перед собой парадное крыльцо дома. Голова сильно кружилась. Ее тошнило и бросало из стороны в сторону. Собравшись с последними силами, преодолевая ступень за ступенью, она пошла в дом. Отворив двери, которые вели на кухню, она с трудом, но увидела, что на столе стоит чашка с пельменями. От теплого воздуха стало еще хуже…

– Ой, – залепетала «нежданная гостья». – Вы тоже пельмени стрряпате! А я к вам за уксс-сом пришла…

…за столом сидел дед Панас. Рот его был открыт… Рядом стояли его костыли… у печи лежала кочерга…

Капроновый

Андрей Капроновый. Так называла его не только деревня, а с некоторых пор вся округа. Даже жена его, которой не по нутру было это прозвище, – и та срывалась. Увидит бывало в окно, как муженек походкой старого пингвина вдоль забора продвигается к дому, скажет при детях: «вот и Капроновый наш идет». Вздохнет про себя: «Эх, кабы не лихо – все бы было тихо…»

Прозвище это Андрей дал себе сам.

Лежал тогда в больнице с очередным и последним сотрясением мозга.

– Как-же это вы, дядя Андрей, не убились только? – спросила его нянечка. Вот тут-то он и дал жизнь своему прозвищу:

– А я капроновый! – гордо заявил он тогда.

Так и присохло.

И чего только с ним не случалось?!.

Однажды на своем «Ковровце» – единственном по тем временам мотоцикле в деревне – он со всего маху слетел под берег. Обрыв был около десяти метров! А приземлился он у самой воды! Как остался жив?! Даже в больнице тогда не лежал. Отхромал с недельку и опять за руль… А через месяц: на большой скорости, выскочив из переулка на свою улицу, вдоль которой за день вырыли глубокую канаву – тянули водопровод, и огородили ее жердями – (ладно бы днем), и… перебил Андрей на своем «козле» все жерди-столбики и… «ушел» по траектории в канаву. Испугались, помню, все, кто видел, – кинулись к канаве, подбегают, смотрят вниз – цирк вне манежа!! – среди деталей и запчастей сидит Андрей и, пересыпая из ладони в ладонь песок напевает: «Песок, как вода он течет и льется. Попробуй, попей, – горлышко забьется! Тру ля-ля, да тру ля-ля, килограмм по три рубля…»

В больнице, однако, пришлось полежать.

Пока он выздоравливал, жена продала все, что осталось от мотоцикла, в соседнюю деревню. Думала, избавилась… Ан – нет. Андрей, как выписался – поехал в ту деревню и выкупил обратно.

– Сломаешь голову-то! Ирод. Посмотри, у тебя же двое на руках! Их-то пожалей!!! – заплакала супруга, завидя злополучную рогатую машину.

– Лишь бы они свои не сломали, – ответил он хмуро. Добавил гордо: – А быстрая езда никогда не мешала хорошо жить!

Насчет скорости он говорил так всем, кто пытался с ним беседовать на эту тему.

Многое еще встречалось на стремительном пути Андрея: были и заборы, и кусты, и деревья, и домашняя птица… Все как-то сходило с него. Может быть, сходило бы и дальше, если бы вот так – по мелочам, но… Случилось другое. Страшное и непоправимое.

Как-то под вечер поехал он на ферму к другу. Версты три всего и будет-то до нее. Посидели. Выпили немножко. Поговорили. За разговором и не заметили, как стемнелось. Не пускать бы его тогда по потемкам. Да где там…

Дорога была и ровной, и знал ее Андрей хорошо. Но темень, видимо, была уже непроглядной. А вместо фары – фанерный кружок в черный цвет. И надо же! Через дорогу именно в этот момент перегоняли табун лошадей… Лошадь, в грудь которой сбоку воткнулся «Ковровец», издохла здесь же – на дороге. Андрей, перелетев через нее, упал прямо на голову, – повредил себе позвоночник и получил тяжелое сотрясение.

Из больницы он вышел только следующим летом.

Исхудавший и перекошенный, он был медлительным. Бледно-желтое лицо его пересекал кривой шрам от подбородка до виска. Большой палец на правой руке сросся буквой «Г», только смотрел он у него в другую сторону. Потом, когда он стал уже выходить на люди, мужики специально спрашивали его: «Как, Андрюха, жизнь?» – «Норма!» – отвечал тот, выставляя этот палец, – знал, что будет весело.

Вроде все обошлось. А вот сотрясение оказалось слишком серьезным. Жену свою и детей он часто называл не их именами. Или смотрит-смотрит на кого-нибудь из соседей, – хочет назвать его по имени и не может. Скажет только, бывало: «А, а знаю, а назвать а-немогу», – он здорово при этом заикался.

В магазине, говорит однажды продавцу:

– А, Зина, а дай мне а-пачку сахару и это, а…а…ххы-х-х-х… – он то на вздохе, то на выдохе пытался стряхнуть эту проклятую букву, но та словно вцепилась в кончик языка – никак не слетала.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});