Танец Арлекина - Том Арден

— Иногда таков единственный выход.

Умбекка побледнела. О чем это он? И что это за темные пятна у него на рубашке? Кровь? Да, точно, кровь!

— Брожению следует положить конец?

— Досточтимый!

ГЛАВА 26

ВОКСВЕЛЛ ВИДИТ МРАК

— Нынче утром ко мне прибежал парнишка, — рассказывал досточтимый Воксвелл. — Этот долговязый, нескладный такой, из «Ленивого тигра». Он попросил меня пойти с ним — дескать, в «Ленивом тигре» беда случилась. Надеюсь, вы прекрасно представляете, добрая моя госпожа, как мне не хотелось отправляться в это логово.

— О, конечно, представляю! — горячо откликнулась Умбекка, хотя знала, что в последнее время сын добродетельного Воксвелла просто-таки поселился в кабачке и не желал возвращаться домой. Какая трагедия для благородного человека! Какая несправедливость! Увы, дети приносят одни только несчастья.

— Мальчишка мне объяснил, что какой-то пьянчуга свалился с лестницы и сломал ногу, и все просил меня пойти с ним. А я ему говорю: «Мальчик, я там нужен как лекарь? Или как духовник?» Сказать мальчишке было нечего. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, и тупо моргал. Мне было отвратительно на него смотреть. Тогда я сказал: «Мальчик, получить вознаграждение за свои труды я вряд ли смогу. И не желаю идти в притон пьянства и разврата. Кроме того, все это смешно. Уверен, больной к утру проспится, как только хмель выветрится из его головы».

Но этот дурачок все уговаривал меня — думаю, он не то чтобы так уж заботился о страдальце, но боялся, что хозяйка «Ленивого тигра» поколотит его, если он вернется без меня. Я только потом узнал, что пострадавший пьяница — это отец мальчишки. Я бы его, конечно, выставил за дверь, но меня разжалобила жена. «Пойди с ним, Натаниан», — умоляюще проговорила она. О милая досточтимая Воксвелл! Она так добра!

— Милая досточтимая Воксвелл, — вздохнула Умбекка. Теперь она не просто успокоилась. Она загрустила и опустила глаза.

Пуговицы.

Руки у нее уже не дрожали, и она медленно, одну за другой, застегнула пуговицы. Бояться было нечего. Гость и не смотрел на нее.

— В кабачке царил разор, — продолжал свой рассказ лекарь. Столы перевернуты, стулья разбросаны. На полу — битое стекло, повсюду следы дебоша. Однако было пусто и тихо. Я заткнул нос — настолько неприятен мне был запах прокисшего пива и… простите… мочи и еще дыма. Мальчишка быстро провел меня через зал в дальние комнаты.

«Он пришел? Пришел?» — воскликнула кабатчица, бросилась ко мне и загородила мне дорогу. Она всхлипывала и кричала. Одежда на ней была грязная и помятая, со щек её ручьями стекала краска. На голове у нее был рыжий парик. «О досточтимый Воксвелл! — причитала она. — Вы ведь его спасете, правда? Бедный мой Эбби! Бедненький, бедненький мой Эбби. Он был такой хороший! Он прожил хорошую жизнь! Вот только беда — ни одной рюмки не упустит…»

«Замолчи, женщина, ради господа нашего!» — вскричал я, оттолкнул эту шлюху и прошел в комнату.

В тесной комнатушке с грязным полом, в проходе между бочонками, бутылками и прочими мерзостями этого логова порока, на самодельных носилках лежал больной. Мальчишка пытался отнести его наверх, но тот вопил и просил, чтобы его не трогали.

Я подошел к несчастному.

От него несло, как от помойки, он лежал в одной изорванной рубахе, с раскрытым ртом. Штаны с него сняли и чулки тоже, так что я сразу увидел его распухшую и посиневшую лодыжку. Родственники объяснили, что старик подвернул ногу, пытаясь убежать во время потасовки в кабачке. Я потрогал опухоль. Пьяный зашевелился и застонал. Я послушал, как он дышит. Сердце его билось вяло, медленно. Шлюха, заламывая руки, стояла рядом и все всхлипывала и причитала. Я решительно обернулся к ней и сказал, что для её мужа пробил час расплаты. Он всего лишь вывихнул лодыжку, но, учитывая плачевное состояние его здоровья, подорванного пьянством, это стало последней каплей. И на самом деле пьянчуга был на пороге смерти.

Женщина перестала причитать и дико, отчаянно завопила: «О досточтимый Воксвелл! Спасите моего бедного мужа!» Затем она повалилась на пол, стала хватать меня за ноги и принялась нести сущую околесицу, утверждая, что её муж якобы был добродетельным человеком, самым лучшим на свете. «Глупая женщина, не смей говорить со мной о добродетели! — вскричал я. — Лучше взгляни на это жалкое подобие человека и извлеки урок из того, что с ним произошло! Вот символ этой проклятой деревни и её судьбы!»

Однако она раскричалась еще сильнее, я понял, что она умоляет меня спасти не изуродованное тело её мужа, а скорее его суть, которой суждено отправиться в Царство Небытия. Как бы ни была порочна эта размалеванная шлюха, я увидел, что в ней еще сохранились остатки веры, привитой ей в младенчестве. О да, она жила в логове порока, но понимала, сколь неизбежен конец жизни для каждого, и для нее в том числе.

Тогда я вернулся к больному, намереваясь поскорее напоить его снадобьем, которое бы ускорило его уход из жизни, дабы он предстал перед последним судом.

И вот тогда я увидел, что дорога открыта, ибо тело несчастного было столь мерзко, столь истощено и мрачно, а нога его распухла столь чудовищно, то поначалу я не разглядел того, что должно было бы броситься мне в глаза в первую очередь: стопа несчастного пьянчуги заканчивалась не пятью, а семью пальцами! Ледяной страх сковал мое сердце. А женщина все выла и причитала.

Я вскочил, встряхнул ее, отвесил ей пощечину.

— Женщина, позволишь ли ты мне отсечь причину его порочности, пока он еще держится за жизнь?» Она тупо смотрела на меня, ничего не понимая. Я подошел к больному, схватил его за семипалую ступню. Старик взревел от боли, но я перекричал его: «Женщина, вот его спасение!»

Затем я послал мальчишку за всем, что было мне необходимо. «Уймись, женщина!» — прикрикнул я на кабатчицу. Теперь она опустилась на колени в углу, лицо её было перекошено страхом.

«Если желаешь говорить, вспомни молитву! Или ты так долго предавалась порокам, что сердце твое позабыло то, чему тебя учили в детстве?»

Наконец явился мальчишка. Лицо его стало землисто-серым. Он принес кипяток, полотенца и лампу. Я покопался в мешке. Первым делом нужно было надсечь ланцетом опухоль и выпустить скопившуюся под кожей жидкость. Затем следовало произвести более радикальную операцию. Я решил, что моя небольшая, но острая пила вполне справится с этой задачей — ведь мышцы и кости старика были мягкими. Я сбросил камзол и закатал рукава.

При свете лампы в кладовой стало еще более мерзко. Лучи выхватывали из полумрака изгибы бутылок, играли на стеклах запыленного окна. «Подвесь лампу к потолку, мальчишка!» — распорядился я. Когда он сделал это, я еще более ярко увидел всю мерзость природы несчастного пьянчуги. Опухоль лиловела и чернела, увеличивалась у меня на глазах. Никогда в жизни не видел ничего более тошнотворного!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});